Катавасия
Шрифт:
– Это не я перегнул, это язык захромал, - не сдавался Сана, - Вот если бы я сказал так: "Вадим Игоревич, ваша песня приносит в российскую культуру значительную прибавочную стоимость", как бы вам это понравилось?
– Ну, сравнил тоже!
– рассмеялся Вадим.
– Да нет, то же самое, только я совсем чуть-чуть язык видоизменил, так сказать - по-новорусски. Просто вы к одному уже привыкли, а ко второму - ещё нет. А если так же дальше пойдёт, лет через двадцать, а то и меньше, такое моё выражение уже спокойно воспринимать станут. Сами же знаете, что
– Это почему?
– Потому что тогда эта дурь русофобская только узкий слой народа захватывала. Что дворян было по отношению к прочим? Пшик! А сейчас глядите: телевизоры, радио, газеты эту заразу в каждый дом тащат, - Сана перекривился, - "Учите английский за две недели методом Илоны Давыдовой!", тьфу! Это уже вообще для особо тупых и, притом, ленивых.
Дедкин заспорил:
– Так что по твоему, иностранные языки учить не надо?
– Почему не надо? Надо, и не один, не два, а пять-шесть на каждого. Ты меня не перевирай! Вопрос: для чего учить и как? Для того, чтоб за границей или с приезжими иностранцами из элементарной вежливости на их родном языке говорить, для того, чтоб книги в подлиннике читать, через переводные наслоения автора не оценивая - для этого согласен. Но для этого язык действительно знать надо, а за две недели - не верю! Но ведь у нас-то языки учат не для того, чтоб Шекспира с Диккенсом в подлиннике читать, а потому что "модно". И совсем не культурой пахнет, когда внутри родной страны вывески по-ненашему малюют. Как там Петросян выступал: "Вся страна в шопах!" А они, своё отхохотавши над шуткой, с концерта придя, на своём занюханном магазинчике опять тупо "Шоп" пишут. Что, не так?
Двинцов поддержал Сану, к ним присоединился Валерий. Наконец Дедкин, махнув рукой, заявил, что сдаётся на милость компании воинствующих славянофилов. Сана ещё какое-то время не мог успокоится, доказывал, что изначально вообще все языки были задуманы как средство поэтического общения, и что всё остальное огрубляяет, обедняяет язык, особенно технаризмы и язык официальных документов.
Вадим поддержал, подхватил, привёл для сравнения, насколько красив, мелодичен и певуч украинский язык в песнях, настолько же отвратителен он в президентских указах и прочей политической белиберде. Сана сказал то же о польском языке, заодно высказав предположение об итальянской речи и заключив, что, вероятно, чем красивее и мелодичнее звучит язык в жизни и песнях, тем уродливее он в изложении бюрократов.
После этого Двинцов спел ещё несколько своих песен, затем гитару попросил Сана, неожиданно для всех запел по-польски:
Плыне Висла, плыне
До можа по краине,
А допуки плыне,
Польска не загине...
Голос у Саны неожиданно для Двинцова оказался красивым, неиспитым: сильный, глубокий баритон с небольшой, чуть заметной хрипотцой. Неожиданным было и восприятие польского в песне: рассеялось давнее представление, как о чём-то, напичканном шипящими.
Допев, Сана передал гитару Дедкину. Каурин попросил:
– Витя, давай такое, чтоб все подпели.
Дедкин кивнул, начал:
Ой, то не вечер, то не вечер,
Мне малым-мало спалось.
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось
Песню подхватили остальные, слова лебедями расплывались над землёй, травой, поднимались к вершинам деревьев, переплетались, связывая незримо-ощутимо в единое поющих с окружающим миром:
Мне во сне привиделось,
Будто конь мой вороной
Разыгрался, расплясался,
Ой, да разрезвился под мной.
Но подули ветры злые,
Ой, да с восточной стороны
И сорвали чёрну шапку,
Ой, с моей буйной головы...
Закончили, весьма довольные собою и несколько расчувствовавшиеся. Дедкин вновь попросил Двинцова спеть "что-нибудь своё". Вадим взял гитару, подкрутил струны тона на два повыше, начал тихонько:
Отзвуки былого мира,
Свист стрелы да звон меча,
Буйный шум честного пира
Оживают по ночам
Снится древнее приволье.
Сквозь беспамятство гляжу,
Слышу: голос колокольный,
Да призывно кони ржут.
Русь великая, святая,
Ты мне - мать, сестра, жена,
Днём, тебя почти не зная,
Постигаю снова в снах.
Я рубился в диком поле
В исковерканной броне,
По моей рыдала доле
Ярославна на стене.
Провожали в чужедалье
Песнь жрецов да звон церквей.
Для меня в плену печально
Пел по-русски соловей.
Я сражён под Доростолом,
Я на Калке был убит!
В путь к Христовому престолу
Дал коня мне Святовит.
Сколько раз, изрублен в крошево,
Падал наземь, неживой.
Говоря: "Держись, хороший мой!",
Русь склонялась надо мной.
Поднимала над землёю,
Убаюкав на груди.
И дружина новых воев
Поджидала впереди.
Гитара зазвучала ещё тише, пальцы Двинцова едва-едва касались оплётки струн, мягко, по-шмелиному, гудели басы, им лёгким перезвоном отвечали нижние струны. Вадим вёл песню настолько высоко, насколько ему позволял его баритон:
Пел Боян, звенели струны,
В братины струился мёд...
Память сердца - буквы ль, руны ль?
Кто услышит, тот поймёт...
Песня стихала, проигрыш, повторяясь рефреном, звучал всё тише и тише, словно удаляясь от слушателей, пока не стих окончательно, затерявшись где-то в верхушках деревьев.
Вадим, на время звучания песни окончательно абстрагировавшийся от окружавшего мира, очнулся, посмотрел вокруг. Каурин закрыв глаза, отчего-то кусал себе губу, не замечая того. Дедкин глядел куда-то вдаль сквозь лес, сквозь небо, сквозь мир. Сана, отвернувшись, качал головой. Двинцов прервал недолгое молчание вопросом: