Катавасия

Семёнов Игорь

Ждану стало страшно: "Как невеждой жить стану, ни птицы, ни зверя речей не разумея, как это - Богов не слышать, не видеть даже, как с травой, с деревом не перемолвиться? Жить, словно камню безъязыкому, лежачему аль бродячему (есть и такие, неприкаянные, неиспомещенные). Да и то, старики рассказывали, что камни такими не от века были, а в наказанье стали: прогневали за что-то богов, не исполнив предназначенное. Давно ли и как точно там с камнями было, то уж и не помнится никем. Так и будем, словно камни, только

что - ногатые да рукатые, и помнить иного не станем. Страшно..."

Ведимир продолжал:

– А теперь сказано мною все, что знать ты должен, а мне и за дело пора. Отойди в сторонку, живи и помни: Род свой продолжь крепким, жили чтоб лишь по чести да по совести. Помни!

* * *

Они обнялись на прощанье. Молча, ведь все уже было сказано. Жданко по тропинке спустился к лесу шагов на двадцать и встал, прислонившись спиной к сосновой сушине.

Ведимир остановился в воротах, означенных дубами, спиной - к парубку, лицом - к водам Светлояра, воздел высоко руки, сжимая в обеих посох, и заговорил нежданно громко, звонко. Слова его, казалось, по всей земле, по всему белому свету вторило, запинаясь от страшного понимания происходящего, эхо:

Встану, поворотясь

К миру задом, к свету передом,

Из двери - в двери,

Из ворот - в ворота,

Утренними тропами,

Огненными стопами,

Во свято место,

На бел-горюч камень.

Оглянусь на все четыре стороны:

На семь морей, на три океана,

На семьдесят семь племен,

На тридцать три царства,

На весь белый свет.

Прилети, Гамаюн, птица вещая,

Через море раздольное, чрез горы высокие,

Через темный лес, чрез чисто поле!

Ты воспой, Гамаюн, птица вещая,

На белой заре, на крутой горе,

На ракитовом кусточке,

На калиновом пруточке...

Старик стоял, окутанный искристым, чуть красноватым сиянием. Зашумели, приклонились сторожевые дубы, взволновалась кругом трава. Неведомая сила вжала парня спиной в шершавый ствол. Воздух сгустился, дышать стало невыносимо тяжело.

Ведимир продолжал все тверже и громче, рокотал над всею землею весенним громом:

С четырех сторон,

С четырех ветров,

Дохни, Дух,

Укрепи запор,

Разорви мир.

Не пламя шуршит,

Не ветер гудит -

Мир гудит,

Плоть его дрожит,

Белый свет надвое разрывается,

Зоряница-душа от злого глаза укрывается

За высокие горы,

За Черный лес,

За бел-горюч Алатырь камень.

Укрывается-охраняется,

Светлояром умывается.

Через воду святую-светлую

Во крови людской собирается -

по малой кровинке-капельке,

Ростит души чистые, светлые.

Плотью, костью кровь одевается,

Жилой плоть зашивается,

Силой плоть собирается,

Кровь на зов святой отзывается -

Что утеряно - обретается.

Встань, Земля, во урочный час,

Оживи, соберись, срастись,

На святую рать поднимись,

Рать последнюю, многотрудную!

Капля - к целому стремись,

Царство - к царству, племя - к племени!

Собирать-сковать крепко-накрепко,

Туго-натуго, до скончанья дней!

Будьте те слова мои крепки -

Сольче соли, жгуче пламени,

Вековечны да твердокаменны.

Слова замкну, а ключом - кровь станет!

Земля глубоко вздохнула, застонала тяжко, прогремел гром, Ведимир на миг исчез в столбе яркого света, и показалось Жданку, что увидел он, как из потаенного хранилища, что за кадыком на ведуновой шее, выпорхнула душа старика и, обратившись ясным соколом-рарогом, устремилась ввысь в потоках ослепительного света, связанная еще с телом тонкой, ворозистой паутинкой-нитью. А вот и пропало виденье, все враз стихло.

В тот же миг исчезла хребтина, поросшая дубовой заставой, хранившей покой Зоряницы и святого Светлояр-озера. Перед глазами юноши стоял такой же, как и за спиной, ельник, и так же, как и позади Ждана, продолжала убегать вдаль звериная стежка, поперек которой на спине лежало долгое, спокойное тело Ведимира со сложенными за головой руками. Словно старик прилег отдохнуть, засмотрелся на вечернее ясное небо, да так и уснул. По щеке его уже деловито бежал муравей, хозяйственно волоча за собой хвоинку.

* * *

Ждан набрал сушняка, устроил краду-тризну, уложив сверху неожиданно легкое тело Ведимира, обложил венками из лапника, перевитого берестой, посмотрел последний раз в лицо старика и, больше уже не глядя на него, торопливо застучал кремнем, выбивая огонь...

* * *

Костер горел до самого рассвета. Затем Жданко сгреб пепел ближе, накрыл сверху камнем-столпом, навтыкал вокруг веточек, образуя ограду. Земля лесная - добрая, веточки приживутся, и, глядишь, через весну-две встанут вокруг столпа зеленым живым вором-оградою.

Передохнув, Ждан, набрав ягод, папоротника-орляка да сочного хвоща, справил по Ведимиру страву-поминки. Оставаться дальше было незачем.

По знакомой тропинке Жданко не спеша отправился вспять. Туда, где жили люди, его, Ждана, племя, пока ещё говорящее на одном езыке, пока почти единое. Мир разделился, боги ушли, Кривда проникала в души, но жизнь продолжалась, несмотря ни на что. И надо было жить, надо было продолжать род людской, чтобы, пройдя через многие и многие враны и колоды зим и весен, люди вновь смогли познать счастье общения со всем миром, познать святую Истину, вновь обрести свою соборную Душу.