Каторга
Шрифт:
– А много ль раз бегал-то, дедушка?
– Разов пять, а может, и больше. Нешто теперь вспомнишь? Забыл я уже все. Из откеда я, и из каких. Знаю только, что бессрочный.
Вот Вральцев, семидесятилетний старик, из крестьян, Саратовской губернии. Пришел на каторгу на пятнадцать лет, а отбыл уже тридцать и еще должен отбывать без срока. Тоже за побеги.
– Мяли больно шибко, я и бегал!
– говорил он.
– Теперича мять будет, в богадельню бросили. Да и мять-то больше нечего. Мят, мят, да и брошен.
И такова история всех. Осужден сравнительно на недолгий срок, но бежал и "пошли плюсы". При входе в "номер" тюрьмы на Сахалине не редкость встретить на табличке арестантов:
– Такой-то 6 л. + 10 + 15 + 15 + 20...
Есть каторжники, которым "сроку" более 90 лет, и которые "первоначально" были осуждены на шесть, на восемь лет, то есть за сравнительно не тягчайшие преступления. Мы тут очень точно отмериваем: 6, 7, 8 лет каторги. А там, среди невыносимых условий, люди бегут от ужаса и из краткосрочных каторжан превращаются в бессрочных. Такова история всех почти долгосрочных сахалинских каторжан.
Безногие, безрукие, калеки - это живая новейшая история каторги. История тяжелых, непосильных работ и наказаний.
Вот этот отморозил себе обе ноги в тайге, во время бегов, и ему их отняли. Этот таким же образом лишился рук.
– Как же так? Зимой в тайге?
– Ваше высокоблагородие, в тюрьмах житья не было.
Что там ни говори о "страсти" каторжан к побегам, но хороша должна быть жизнь, если люди бегут от нее зимою в тайгу.
Масса "поморозившихся" на работах, на вытаске бревен из тайги.
– Одежду нашу знаете. Какая это одежда? Нешто она греет? Пошлют из тайги бревна таскать, и морозишься.
А потом - отнятые руки и ноги.
Много, наконец, нарочно себя изувечивших.
– Это у тебя что? Тоже отняли, поморозил ногу?
– Нет, это я сам. Валили дерево, я ногу и подставил. Раздробило, и отняли.
Или:
– Сам себе я руку. Положил праву руку на пенек, а левой топором как дерну - и отрубил.
– Да зачем? С чего?
– От уроков да от наказаний.
Господа сахалинские служащие объясняют это "ленью" каторжан. Но вряд ли от одной лени люди будут отрубать себе руки и нарочно ломать ноги. Кроме каторги, нигде о такой лени никто не слыхивал.
– Дадут урок не по силам, не выполнил - драть и, в наказанье, хлеба уменьшат. Назавтра еще пуще бессилеешь, опять драть да хлеба уменьшать. Приходишь совсем в слабость. Никогда урока не выполняешь. Дерут, дерут голодного-то. В отчаяние придешь, либо ногу под тележку али под дерево, либо руку прочь.
Вот где писать историю телесных наказаний на каторге.
– Меня смотритель Л. на самый Светлый праздник драл, в ночь, под утро, когда разговляться надоть было. "Вот, - говорит, - тебе и разговенье". Там "Христос воскрес" поют, а меня на кобыле порют.
Что ж удивительного, что люди, как все священники на Сахалине жалуются, "отстают от религии"?
– Мне тридцать пять розог цельный день давали!
– Как так?
– А так. Драли в канцелярии. Смотритель сидит и делами занимается. А я на кобыле лежу и палач при мне. Смотритель попишет, попишет, скажет: "Дай!" Розга. Потом опять писать примется. Обедать домой уходил, а я все лежал. Так цельный день и прошел.
Смотритель К., производивший эту экзекуцию, сам говорит, что это так:
– Это моя система. А то что: отодрался, да и к стороне. Это их не берет. Нет, а ты целый день полежи, помучайся!
Разве не истязание? В каком законе определено что-нибудь подобное?
– Меня так взодрали, два месяца потом на карачках, на коленках, на локтях, стоял, лечь не мог. Цельный месяц после порки все из себя заносы вытаскивал. Гнил.
– Я и посейчас гнию!
И действительно гниют.
Такие наказания были в Александровской тюрьме, когда в соседней камере драли, один арестант под нары залез и там себе от страха горло перерезал. Обезумел человек. Так страшно было.
И это тоже факт.
А старики, слушая эти рассказы более молодого каторжного поколения, только усмехаются.
– Это еще что! Какая каторга! Вот на Каре в разгильдеевские времена было, вот это драли. Мясо клочьями летело.
И они показывают страшные шрамы действительно от вырванных кусков мяса.
– А это что за каторга!
И древние старики рассказывают о страшных церемониях "посвящения в каторжные", практиковавшегося встарь.
В этой ужасной, смрадной богадельне, где все дышит ужасом, спят не иначе, как с ножами под подушкой, или под тряпьем, заменяющим подушку. Боятся - обокрадут.
Старики у стариков вечно ночью воруют.
– Вешают мало! Вешать их надо!
– жалуются ростовщики, "отцы".
– Ни одну ночь спокойно не проспишь. Все сговариваются старики, все сговариваются: "Пришьем его, как заснет".
Если в камере умирает какой-нибудь старик, остальные кидаются, обирают все до нитки, - так что труп находят совсем голым. Это уж обычай.
И старики, обобравшие уже помногу покойников, жаловались:
– А денег помногу никак не найдешь!
– Уж покойников двадцать этак-то раздевал!
– жаловался мне один старик.
– Хоть бы что! Прячут, черти! Уж я всегда держусь в камере, где "отцы" есть. Место себе на нарах сколько разов в таких камерах покупал, из последнего тратился. Все думаешь, - вот какой помрет, воспользуемся. Занедужится ему, - ждешь, ночи не спишь. Затихнет ночью, подойдешь, - нет, еще дышит. "Что, - говорит, - ждешь, Афанасьич?" Смеются которые из них. Просто измаешься с ними, ночей не спамши. А день-то денской боишься: а ну-ка его в "околоток" от нас унесут. Хоть мы про таких и не сказываем. Лучше, чтобы у нас в камере померли. Наконец кончится человек. Тут уж как ему совсем кончаться, почитай весь номер не спит, караулят, сидят. И день-деньской из камеры не выходят и по ночам не ложатся. Кинемся это к нему, - так тряпье, да денег рублей двадцать, - больше и не находили. А ведь есть которые по сотельной имеют. Прячут, хитрые черти! Так и околеет, - никому не достанется.