Каторгин Кут
Шрифт:
«Опять они, – покачала головой Бондариха, – Микита-Кутерьма и его робяты, больше некому! У, душегубцы, нет же на них управы никакой! Пособляют они, больше некому, путникам пропасть в наших краях, ох, глубоко чёрное болото, сколько ещё душ примет без покаяния!»
Хоть и жила бабка Марья на выселке, а про ватагу бывшего каторжника, прозванного Микитой-Кутерьмой слышала! Болтали разное, конечно, поди разбери, где правда, но то и дело сама она, ходивши по лесу, натыкалась на страшные следы…
Велика ли была их добыча, неведомо, но как-то этот Микита угадывал, что именного этого путника
А как им, пострадавшим, прийти с жалобой, коли приняло их бездонное чёрное болото… приняло, и уже не отпустит никогда. Так и гуляли по округе, промышляя наживу, молодцы Микиты-Кутерьмы.
Увидев такую картину, хотела было бабка Марья поскорее уйти, вон, костровище ещё живо, а ну как вернутся?! Но ноги будто сами понесли, ведь полянка с «птичьей травой» вовсе недалече, а потом, по неглубокому овражку от озерца она вернётся к своей Рыжухе, никто и не приметит… зря что ли добиралась в этакую даль!
С опаской оглядевшись, пошла бабка Марья, прячась за кустами и подъельником, но тихо было в лесу, птичий гомон только говорил о том, что живёт лес своей жизнью и не ведает ничего о Миките и его ребятах.
Полянка желтым-желто цвела, входила в силу «птичья трава», и уже собралась было бабка Марья вертаться, как услышала тяжёлый вздох и замерла. Болото что ли пыхтит, гнала она от себя мысль, что это может быть человек, но уже не уйти, а ну как живая душа…
Она осторожно развела в стороны широкие еловые лапы, скрывающие от неё бережок небольшого озера, и вздрогнула всем телом. На берегу, весь в засохшей чёрной болотной грязи лежал человек. Голова его была запрокинута, вода омывала его затылок, грудь тяжело и мерно вздымалась – человек дышал.
Оглядевшись, Марья прислушалась – нет ли кого поблизости и только после того вышла из укрытия под елями. Мох и трава на берегу были примяты и вымазаны болотной грязью, Марья поняла, что человек полз сюда к озеру цепляясь за землю руками.
«Изверги! Душегубцы! – думала бабка Марья, спеша обратно к своей Рыжухе, – Это как же, такое учинить, живьём человека в болото… Ох, ох, чует сердце, недобром это кончится!»
Как бы ни думалось, что аукнется ей таковое доброе деяние и поплатится она за спасение, вдруг он один из этих… а всё же не бросать теперь его тут. Распрягла она свою Рыжуху, с сожалением оставив под кустом свою телегу, чтобы вернуться за ней после, и начала ладить на оглобли еловые волокуши. Что поделать, сил на то, чтобы поднять такого крепкого сложением человека на телегу у неё нет, на лапник бы хоть затащить, и то…
Откуда ни есть, а силы нашлись, и зашагала Рыжуха вдоль овражка, таща за собой стонущего от боли человека.
В другой раз Степан пришёл в себя, когда кругом было темно. Разлепив глаза, он почуял, как снова накатывает муть, и темнота кружится перед глазами. Зажмурившись, он вздохнул и попытался провести рукой подле себя. Понял, что лежит он на тюфяке, набитом душистыми травами, пахло резко и терпко, но приятно. Где-то вдалеке слышался голос выпи, и поведя глазами, привыкшие к темноте глаза Степана разглядели растворенное настежь небольшое оконце, придёрнутое колышущейся на лёгком ветру занавеской. Он понял, что лежит то ли в клети, то ли в чулане, потому что по стенам были развешаны пучки трав и какие-то мешочки.
Степан с трудом поднял руку и попытался ощупать голову, она не почти болела, только во всём теле была сильная слабость и потому каждое движение давалось ему с трудом. Поняв, что голова его так же перемотана, он даже не стал пытаться вставать, так и лежал, накрытый льняным покрывалом. Решив, что дождётся утра и обязательно увидит своего спасителя и благодетеля, избавившего его от неминуемой погибели там, у болот.
Но когда заря уже разлилась по небосводу, украсив нежным малиновым светом верхушки сосен, Степан уже спал. Глаза сами сомкнулись, сон пришёл, целительный и сладкий, и теперь он не был похож на горячечный бред умирающего человека. Таким его и нашла бабка Марья, вошедшая утром в клеть поглядеть на своего невольного постояльца.
Положив свою тёплую сухую ладонь ему на чело, она одобрительно покачала головой, после налила воды в стоявший рядом с больным деревянный ковш, ручка которого была искусно украшена фигуркой медведя, и пошла на двор заниматься своими делами.
Идет на поправку её невольный постоялец, думала бабка Марья, и от того ей было немного боязно… ведь до сей поры она не знала, кто же он таков… откуда взялся этот пришлый человек. Уж она-то на своём веку народу всякого-разного повидала. И вот таких, как тот, что лежит теперь в клети, тоже… не один год положив на каторжный труд в расплату за содеянное ими зло, они были обижены на целый свет. Потому и сбивались в стаи, подобные волчьим, чтобы отомстить всему миру за свою ошибку, за порушенную своими же руками судьбу.
И теперь Марью одолевали сомнения… вроде бы жизнь человеку спасла, дело благое сделала! А стоила ли эта жизнь спасения, коли Господь привёл этого человека туда, на болото, к костровищу, у которого собирались сотоварищи Микиты-Кутерьмы… может, и он сам не одну безвинную душу загубил!
Качала головой Мария, орудуя тяпкой на грядке, хмурила брови и обращала к небу вопросительный взгляд. Но молчало небо, видать не было и у него ответов на её вопросы.
Решив, что и её на болото привел Бог не просто так, а чтобы спасти этого человека, Марья всё же на всякий случай положила себе в карман фартука небольшой мужнин «богородский» ножик… он им медвежат да зайцев из липы для ребятишек резал. А теперь вот и Марье в помощь, коли придётся, не приведи Господь!
Вот очнётся её постоялец, тогда и решит Марья, что с ним дальше делать. Может и свезёт обратно на болото его, разбойника…
Глава 8.
Проспав, а сколько и сам Степан не ведал, проснулся он на рассвете со светлой лёгкой головой. Заслышав, что хозяйка во дворе покрикивает на скотину, он приподнял голову. Голова не кружилась, только казалась тяжёлой, руки-ноги плохо слушались его, и он ощутил просто зверский голод, живот подвело так, что было больно.