Катулл

Пронин Валентин Александрович

Кларан вызвал из мастерской старшину переписчиков и протянул ему проверенный свиток:

— Ладно, Алекс, можно пригласить Дециана и передать ему для начала три сотни сборников.

— А сколько оставить плешивому хрычу Гавию? — спросил раб, усмехаясь (он знал, в каком тоне хозяин предпочитает с ним говорить).

— Оставь ему столько же, пусть подавится, мерзкая образина.

— Не много ли Гавию, господин? — усомнился Алекс, почесывая подбородок, чтобы показать свою озабоченность и преданность интересам хозяина. — Он что-то стал не так оборотист, как прежде.

— Ничего,

книжка разойдется — мигнуть не успеешь. Хоть по мне эти «новые поэты» сущая дрянь, и сам Цицерон поносит их на чем свет стоит, но… главное для меня — римский народ. Клянусь жизнью! Публика желает читать подражания манерным грекосам и всякую всячину наподобие похабных стишков Катулла. Что ж, таковы нравы — нам важно знать вкусы людей. Они расплачиваются за свои пристрастия не медными квадрантами, а серебром… Боги, какая честь! — Кларан рысцой побежал к двери, в которую входил оратор Гортензий Гортал с рабом-номенклатором [127] .

127

Номенклатор — раб с хорошей памятью, напоминающий господину имена встречных знакомых.

— Кларан, издатель, — произнес номенклатор из-за плеча Гортензия.

— Знаю… — отмахнулся оратор. — Неужели ты думаешь, я забыл имя своего издателя? Привет тебе, любезный Кларан. Милостивы ли боги к твоему поприщу?

— Я счастлив услышать вопрос участия из уст великого Гортензия!

— Когда дело касается трудов, полезных отечеству, между римлянами не должно быть никаких церемоний, — произнес Гортензий, самодовольно улыбаясь. Он сел в кресло, торопливо придвинутое Клараном, и взял у раба несколько исписанных табличек.

— Чем соизволишь обрадовать? — подобострастно спросил издатель. — Это твои божественные речи или пленительные стихи?

— Нет, здесь нечто совсем иное. Я составил книгу с рецептами всевозможного приготовления павлиньих яиц. Уверен, что она заинтересует изысканную публику.

— О, всемогущие боги! — всплеснул руками Кларан. — Какая разносторонность ума! И в этой области знания ты решил оставить потомкам свои мудрые советы!

— Выпусти книжку в небольшом количестве, но прикажи красиво оформить, — продолжал Гортензий. — А что там у тебя на столе?

— Стихи молодых поэтов, которых Цицерон называет презрительно «неотериками»…

— Ну, Цицерон все хочет петь неуклюжие песни столетней давности. Мне нравится Валерий Катон и его друзья, и особенно этот… как его…

— Катулл, — подсказал номенклатор.

Кларан сделал лукавый и понимающий вид. Отвернувшись от его фальшивых улыбок, Гортензий развернул свиток.

— Ты своего не упустишь, — подмигнул он Кларану. — Эти юноши принесут тебе немалый доход. Я первый куплю десяток сборников в подарок друзьям.

— О, несравненный, я велю принести книги в твой дом.

— Что же до Катулла, то, даю слово, о нем скоро будет говорить весь Рим. Или я ничего не смыслю в нынешней поэзии.

Гортензий

распрощался с издателем и продолжал прогулку. На углу Табернолы он увидел элегантно одетых молодых людей, вышедших из двери замызганной плебейской попины. Многие аристократы считали особым щегольством побывать в таком заведении среди грузчиков и мастеровых, поесть вареной бараньей головы и выпить прокисшего ватиканского.

Гортензий узнал Аллия, Руфа, Корнифиция и Катулла. Они подталкивали друг друга, прищелкивали пальцами и обсуждали, как видно, что-то забавное. Встретившись с Гортензием, молодые люди перестали хохотать и учтиво приветствовали знаменитого оратора.

Гортензий добродушно осведомился, как они провели время в таком «божественном триклинии».

— Клянусь Вакхом, неплохо и, главное, весело! — затрещал краснощекий Аллий, — Сначала мы пили уксус вместо вина и ели кровяную колбасу с таким количеством перца и чеснока, что у нас драло горло. Потом Руф едва не сцепился с каким-то солдатом, потому что строил глазки подружке этого парня…

— А Руф прочитал ей элегию, — фыркнул Корнифиций.

— Свою лучшую элегию… — комически-сокрушенно вздохнул Руф.

— Но красотке не понравилось. «Дрянь какая-то», сказала она. Мы по очереди стали предлагать ей самые возвышенные стихи, и она всех охаяла. Тогда попросили Катулла вспомнить его послание к Ипсифилле. «Вот это другое дело, — заявила девка, выслушав Катулла. — Этот бледненький кобелек разбирается, что к чему».

Гортензий долго шутил с молодыми поэтами, потом сказал серьезно:

— Совсем недавно я держал в руках ваш новый сборник. Да не оставят Аониды [128] своим покровительством ваши поэтические труды. Я опытный политик и литератор и хочу сказать откровенно: вне всякого сомнения, сообщество «александрийцев» стало влиятельной партией в жизни Рима. Желаю вам дальнейших успехов, юноши. Привет от меня Катону, Меммию, бородатому Тициду, крошке Кальву и остальным.

— Да благословят тебя боги! Приходи, осчастливь нас своим присутствием! Ave [129] , великий Гортензий! — кричали ему вслед польщенные поэты.

128

Аониды — Музы.

129

Ave (лат.) — да живет.

Вскоре друзей покинул Руф: он спешил на судебный процесс в базилике Эмилия, где разбиралась интересовавшая его тяжба. Потом ушел Корнифиций.

— Ты, кажется, зван Клодией? — обратился Аллий к Катуллу. — Идем вместе, я буду опекать тебя, на всякий случай. Только переоденемся, а то мы похожи на непроспавшихся забулдыг. Да еще прополощем рот и пожуем ароматной травки, чтобы от нас не разило чесноком.

Придя к Аллию, они сменили одежду, надушились и к полудню были у особняка Целера.