Катулл
Шрифт:
Встреченный Аллием с любезностью и гостеприимством, Валерий Катон осторожно изложил просьбу о содействии Катуллу и Цинне. Катон говорил и с огорчением замечал, как меняется выражение лица у добродушного толстяка, как холодеют его глаза. Казалось бы, чего проще — включить двух образованных юношей в пеструю свиту наместника. Но Катон понял, что это будет нелегким делом. Весьма основательные возражения Катон услышал не от кутилы и стихотворца Аллия, а от патриция Луция Манлия Торквата, следующего сословному правилу нобилей оберегать даже самые незначительные должности от выскочек-муниципалов. Только через час Катон сумел добиться его обещания замолвить Меммию несколько слов.
Объединившись с Корнелием Непотом, Катон отправился к Гортензию и другу Цицерона Помпонию Аттику. Он нашел у них такой же любезный прием и уклончивость в обещаниях.
Через два дня Гай Меммий знал о просьбе Катона. Среди срочных дел, предваряющих выезд в провинцию, Меммий выбрал время, чтобы лично побеседовать с ним. Меммий был другом известного свободомыслием Лукреция Кара, он был светским человеком и не стал изображать напыщенного вельможу.
Меммий пришел к Катону и, расположившись в кресле, спросил:
— В каком качестве, дорогой Катон, ты мечтал бы увидеть Катулла и Цинну в моей когорте? Сенат не позволит взять их на должность легатов, военных трибунов или доверить им казначейские ключи квесторов… (Меммий с усмешкой пожал плечами.) Мне кажется, им не подходят и места счетоводов, кладовщиков, надсмотрщиков или курьеров. Наконец, они не медики и не солдаты. Согласись, если я приглашу их с собой просто как любопытствующих путешественников, то это вызовет со стороны сената сомнение в моих способностях подобрать людей для управления провинцией (Меммий хитрил: с ним ехало достаточно бездельников из знатных семей, предполагавших пограбить жителей завоеванной страны).
— Ты напрасно думаешь, будто они будут тебе в тягость, — возразил Валерий Катон. — Здравомыслящий человек поймет, что в окружении римского наместника должны находиться философы, художники и поэты. Запечатлеть нравы, смягчающиеся под влиянием справедливости и просвещения, увековечить славные дела и сам облик благородного правителя — вот их назначение… (Катон пустился в не свойственные ему, лукавые рассуждения.) Катулл и Цинна образованные, толковые люди, они могут принести пользу в составлении планов, реестров, донесений и прочих документов. Вспомни: с Александром Великим во всех походах находились философ Каллисфен и скульптор Лисипп. Говорят, в свите Цезаря преобладают заурядности…
Этот затянувшийся разговор не походил на искреннюю беседу единомышленников и товарищей по литературному кружку: под любезными фразами, прикрытыми внешним доброжелательством, таилось противоборство. Но Меммий не желал дурной молвы о себе среди влиятельных муниципалов. Он согласился принять в свиту Катулла и Цинну на неопределенном положении «друзей».
Меммий еще не вполне утвердился в своем решении, когда в таблин вошел Кальв. Несколько минут он молча прислушивался к разговору, потом сказал:
— Я не знаю, что будет делать Катулл в Вифинии, исполняя обязанности писца или счетовода, но в поэзии он достиг поразительных высот.
— Только сейчас я говорил о том же любезному Меммию… — снова оживился Катон.
— Ты не знаешь последних стихов Катулла, — прервал его Кальв. — Я их принес, слушайте…
Катулл измученный, оставь свои бредни: Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым. Сияло некогда и над тобой солнце, Когда ждала тебя к себе дева, Тобой любимая, как ни одна в мире… Но вот, увы, претят уж ей твои ласки… Так отступись, остынь! Не рвись за ней следом, Будь мужествен и строг, перенося муки…Кальв на мгновение умолк, в его черных глазах стояли слезы. Все слушали не дыша. Кальв продолжал читать:
Прощай же, милая! Катулл сама гордость. Не будет он, стеная, за тобой гнаться. Но ты, жестокая, не раз о нем вспомнишь. Любимая, ответь, что ждет тебя в жизни? Кому покажешься прекрасней всех женщин? Кто так тебя поймет? Кто назовет милой? Кого ласкать начнешь? Кому кусать губы? А ты, Катулл, терпи! Пребудь, Катулл, твердым!— Наверное, это лучшее из того, что Катулл посвятил Лесбии, — сказал Непот, вставая и взволнованно расхаживая по таблину. — Но сколько тоски и отчаянья! Сколько борьбы с этой мучительной страстью!
— Только ты в силах спасти Катулла! — воскликнул Катон, обращаясь к Меммию. — Длительная разлука с неверной возлюбленной окажется для него благотворной.
Меммий очнулся от катулловского колдовства и принужденно засмеялся:
— Я готов распять Катулла и пытать его каленым железом, чтобы он и дальше писал такие стихи, — сказал он. — Ты прав, мой Катон, ему следует на пару лет покинуть Рим. Я беру с собой веронца и распутного мальчишку Цинну. В конце концов, я прежде всего поэт, а потом уж политик.
Сборы перед началом путешествия подходили к концу. Меммий несколько раз устраивал шумные пиры и, приглашая Катулла, просил его читать новые элегии. Катулл выглядел довольным своей поэтической славой, хотя его остроумие граничило с дерзостью, а веселость — с надрывом. Он отказывался читать элегии, предпочитая забавляться грубой эротикой.
На одном из пиров Катулл увидел красивого бледнолицего человека, который предлагал захмелевшим гостям свои тщательно отделанные стихи. В них он подробно излагал материалистическую теорию Эпикура. Это был близкий друг Меммия, философ Лукреций Кар. Послушав, Катулл пренебрежительно пожал плечами: ему не нравились философские трактаты, медицинские справочники и кулинарные рецепты, уложенные в стихотворный размер.
Пока Катулл веселился, Валерий Катон успел издать новый сборник, куда включил две его элегии. Рим заговорил о разрыве поэта с красавицей Клодией, воспетой веронцем под именем Лесбии, и о скором его отъезде в далекую Вифинию. Многие римляне воспринимали это известие, как желание поэта бежать прочь от жестокой патрицианки, от друга-предателя, от своей иссушающей страсти. Женщины вздыхали, читая строки безысходной тоски, молодежь превозносила гений веронца, а старики брюзжали: «Раньше римские граждане всю силу души и тела отдавали служению республике, ее процветанию и свободе; теперь они проводят время в бездействии и разврате, слезливо сетуя на немилость какой-нибудь вертихвостки, и тем привлекают сочувственное внимание общества. Какая удручающая безнравственность! И таких праздных, опустившихся шалопаев еще берут в свою когорту назначенные сенатом преторы…»