Катюша

Так и стояла Катюша – с ночником, посреди спальни, взволнованная.

Бабка ее – та-то да, была та еще ведьма. Прабабка ворожила целыми днями. А она, Катюша – нет, ничего такого за собой не знала. Обделили ее бог и дьявол такими талантами. Однако внутри нее что-то жгло, и трепетало, и подсказывало: непременно он придет. Непременнее и быть не может.

Так и стояла Катюша.

И руки ее – тонкие веточки, мягкие пальцы, мертвою хваткой сжавшие ночник, и одежды-то на ней всего: тонкая сорочка, все кружево – дырочки да ниточки, а поверх паутинка-шаль – ниточки да дырочки.

«И вот придет он, – твердила она себе, – и придет. А я ему скажу: Иван Николаич! Голубчик!.. Постой-ка, или… Николай Иваныч? Ой, дурная голова! Не путай меня! Ну, да, Иван Николаич, Иван Че… Ба,как просится Че Гевара! Ой, не говори, молчи, окаянная, чтоб тебя медведь задрал!»

От мысли о медведе руки Катюшины дрогнули. Прочь, прочь! Месяц за окном светил, как сумасшедший. Что за ночь, что за ночь-проказница…

Так и стояла Катюша, а маленькое ее сердечко так гулко и страшно стукало о ребра, так отдавалось в черепе – бум! бум! бум! – что сама она удивлялась.

«Так что ж ему ответить?
– размышляла Катюша. – Должно быть: да, Иван Николаич. Или так: нет, Иван Николаич. А если и так, и так худо? Ну, стало быть: возможно, Иван Николаич!»

Тут месяц совсем уж взбесился, выплеснулся, брызнул светом на Катюшину шаль, на ночник, на бледное ее лицо. Сердце ее еще страшнее заколотилось, будто и вовсе сейчас поломает всю грудь, выпадет и станет лежать на полу, дрожа от холода. «Но-но,» – пригрозила она сердцу, придержав его левой рукой, а правой продолжая судорожно сжимать ночник.

Стрелка часов в очередной раз дернулась, жутко зашевелилась занавеска. Катюша перекрестилась левой рукой.

Он вошел весь в костюме, с красным цветком, красивый. Он был весь – Иван Николаич. С головы до пят.

Иван Николаич конфузился. Конфузилась и Катюша. Он не знал, куда деть цветок. Она не знала, куда деть ночник. В конце концов, решили оставить все, как есть.

– Катюша… Здравствуйте, – застенчиво сказал Иван Николаич.

– Здравствуйте, – тихо отвечала Катюша. Она смекнула, что он собирается вести светскую беседу. Ей было грустно.

– Ах, какой месяц, – воодушевленно проговорил Иван Николаич, – какой месяц!

– Февраль, – машинально ответила Катюша.

Иван Николаич смутился.

– Я, в общем, не сомневаюсь…– пробормотал он

– И не сомневайтесь, не надо, – сказала Катюша. – Я это очень хорошо понимаю. Мне ли февраля не знать?

– А зачем вам его знать? – осторожно спросил Иван Николаич. – Милейшая вы девушка, тонкая, а тут – февраль… Ладно бы еще май…

– Полно вам, Иван Николаич, – раскраснелась Катюша. Голос ее подскочил и зазвенел, стал застенчив и завлекателен. – Ровно в феврале же матушка моя отца топором зарубила.

Изо рта Ивана Николаича вылетело было невольное «А!», но он и этой буквой смог поперхнуться и закашлял, выражая свои глубочайшие соболезнования.

– Да это было пятнадцать лет назад, – успокоила его Катюша. – Не кашляйте, Иван Николаич. Отец тоже кашлял…

– Отчего же? – спросил Иван Николаич, боясь услышать ответ.

– Туберкулез, – ответила Катюша, пожимая плечами. – Первичный. Милиарный.

– Ах, милиарный… – рассеянно кивнул Иван Николаич, не представляя, что это значит.

– Мучился он, – вздохнула Катюша. – Не спал и другим не давал. Есть, пить забывал – все кашлял. Ну, матушка ему судьбу и облегчила… У Роди, соседа, топорик одолжила – и все.

– А, эвтаназия, – понимающе сказал Иван Николаич.

– Иван Николаич, вы что-то хотели мне сказать? – не выдержала Катюша.

– Ай, Катюша, Катюша! – отчаянно забормотал он. – Ну, гляньте на себя – что за глаза,что за волосы, как руки ваши фарфорны! Но ведь я – я при вас никто и ничто, королева моя, повелительница!

– Иван Николаич! – с досадой воскликнула Катюша. – Что это? Что с вами? Я тут стою перед вами в одном… – и сообразила вдруг, в чем стоит, и плюнула: – Фу, срам! Вы мне отвечайте: вы на мне жениться будете или нет?

– Я… сегодня… если только после обеда… – замямлил Иван Николаич, дико глядя по сторонам.

– Да ну вас! – расстроилась Катюша, и в сердцах треснула его ночником по темечку.

Иван Николаич удивленно пошатнулся, изящно взмахнул уже подвявшим цветком и упал, зацепив рукою стул и тем самым опрокинув его на себя.

– Ай-ай-ай, Иван Николаич! – укоризненно сказала Катюша. – Ну зачем же стулья ронять… И ладно бы тут был замешан Македонский, а так…

А Иван Николаич вдруг дернулся, повел носом, а потом раскатисто захрапел. Так и спал, улыбаясь, как мальчик, и изредка бормоча во сне «ах, Катюша, Катюша!..»

А Катюша вдруг, напротив, проснулась.

Проснулась, стоя посреди комнаты с ночником.

Так и стояла Катюша – с ночником. Посреди спальни. Взволнованная…

Катюшины веки открывались медленно, как двери на старых петлях, скрипели, не смазанные слезами. Она вытянула руку перед собой и сухими обожженными глазами глядела на нее. Раз, два, три, четыре, пять. Пальцы на месте.

У солнца не было других дел, кроме как светить Катюше прямо в лицо. Откуда-то из глубин коридора вынесся кот, кинулся на одеяла и, мурлыча что-то свое, радостно впился зубами в Катюшину руку. Катюша хладнокровным точным движением разжала котову челюсть и встала с кровати.