Кавказская Атлантида. 300 лет войны
Шрифт:
Декабрист Розен писал:
«Генерал Засс, страшилище черкесов, оставил по себе продолжительное воспоминание на Кавказе. Экспедиции были для него забавою, как травля для охотника, как вода для рыбы… Он своею личностью наводил величайший страх на неустрашимых черкесов» [83] .
Разумеется, горцы понимали, что вечно такая жизнь продолжаться не может. Именно надежда одним яростным натиском сокрушить русских и убедить их в невозможности покорения племен подвигла горцев, к тому же доведенных до тяжкого голода блокадой, ринуться в 1840 году на прибрежные русские укрепления. В результате на несколько месяцев Кавказским корпусом было потеряно почти все, что завоевывалось годами.
83
А.
Именно надежда заполучить хоть какого-нибудь союзника, после ухода турок, заставила горцев поверить обещаниям англичан.
Объяснив упорство черкесов простейшим образом — хотя он, разумеется, знал, что причины куда сложнее и глубже, чем расчет на английские «пособия», — Вельяминов продолжал:
«Обещавшие их агенты уверили в этом народ тем, что сами остались среди его как залог всего обещанного. Имея в руках своих жизнь этих людей, натухайцы никак не могут понять, чтобы данные им обещания не были в точности исполнены. Теперь нет никакой возможности переуверить их в этом; одни только события могут показать им, до какой степени они обмануты».
Наверняка Вельяминов не верил в то, что писал. Он был для этого слишком тонким знатоком Кавказа. Прошли годы. Англичане не оказали черкесам никакой сколько-нибудь существенной помощи, а горцы тем не менее продолжали ожесточенно отстаивать свою «дикую свободу», поскольку отказ от нее означал для них не просто изменение условий жизни, но крушение традиционного самоощущения, и, стало быть, самоуважения, без которого жизнь горца теряла свою ценность. Свидетели, наблюдавшие черкесов после 1864 года, когда был покорен Западный Кавказ, лишенных права носить оружие, унижаемых казаками, говорят о резком падении их жизненного тонуса, о массовой социальной депрессии… Но до этого было еще очень далеко.
Вельяминов, посылая в Петербург копию наставлений Хан-Гирею, должен был как-то объяснить те принципиальные коррективы, которые он внес в предписания военного министра, продиктованные самим императором. Он мягко внушает Чернышеву, что буквальное выполнение Хан-Гиреем данных ему инструкций может поставить императора и империю в довольно неловкое положение.
«Вот причина, побудившая меня поставить на вид полковнику Хан-Гирею, чтобы от имени Государя Императора объявил он только, что прислан предуведомить покорных горцев о скором прибытии Его Императорского Величества и о желании узнать короче нужды народов от избранных депутатов; внушения же об изъявлении добровольной покорности теми народами, которые до сих пор упорствовали в сохранении дикой свободы своей, делать ловким образом от собственного только лица. Если внушения эти останутся безуспешными, то нет кажется ничего в том особенно неприятного; но я никак не могу помириться с мыслью, чтобы положительные требования от лица Императора, повелевающего таким государством, как Россия, могли быть отвергнуты народом полудиким, упорствующим в привычке своей к безначалию оттого только, что не имел еще случая видеть ничтожность сил своих в сравнении с армиями Императора, который единственно из человеколюбия желает обратить непокорных к повиновению без излишнего кровопролития».
Этот пассаж интересен с точки зрения психологии отношений между Петербургом и «коренными кавказцами». Воюющий на Кавказе с 1816 года — с небольшим перерывом, — прекрасно представляющий себе скромность результатов, достигнутых завоевателями за без малого сорок лет непрерывных боевых действий, наблюдавший консолидацию горцев под напором русских штыков в подобие единого государства — имамат Шамиля, знающий всю неимоверную сложность войны против черкесских племен в горных районах, Вельяминов разговаривает с петербургскими стратегами как с малыми детьми, предлагая им те элементарные объяснения длительности и мучительности кавказской конкисты, которые наиболее доступны их сознанию и соответствуют уровню их понимания ситуации.
Горцы действительно не могли оценить всю мощь Российской империи, но это не играло решающей роли в происходящем, ибо империя
Холодный рационалист, воспитанник энциклопедистов с их культом логического разума, Вельяминов не сомневался в превосходстве европейской модели государственного устройства над руссоистской органикой горского быта. Но знал он и другое: осознают горцы чисто военное превосходство России или не осознают — они будут драться до последней крайности и победа над ними обойдется неимоверно дорого. Но необходимость выйти из безвыходной ситуации, в которую его поставило поручение Чернышева, заставила Вельяминова прибегнуть к такого рода маневрам.
Он осторожно готовит Чернышева к неминуемому поражению по существу, которое должно быть закамуфлировано видимостью исполнения формальной стороны императорского желания — появлением депутатов от горских обществ.
«Чтобы можно было иметь хотя бы небольшую надежду на успех внушений полковника Хан-Гирея, я полагаю полезным, чтобы он польстил их надеждой на смягчение объявленных им требований. Обстоятельства дают возможность не обмануть их в этой надежде. Г. корпусной командир уведомил меня, что Государю Императору благоугодно было, согласно с представлением моим, требования относительно покорности горцев переменить другими, более снисходительными; он предписал объявить об этом натухайцам, шапсугам и абадзехам, которые отвергли требования условий покорности, объявленные им в посланной прокламации. Я не имел еще ни времени, ни возможности исполнить это, когда получил предписание Вашего Сиятельства относительно поручения, данного флигель-адъютанту полковнику Хан-Гирею. Если внушения его убедят который-нибудь из непокорных народов на правом фланге Кавказской линии послать депутатов к Государю Императору, то Его Величество найдет возможность даровать прибегающим к нему с покорностию значительные облегчения, ничего не изменяя в требованиях, Высочайше утвержденных в последний раз».
Все это было чистым лицемерием. Какими были требования, утвержденные императором, мы уже знаем — это были условия капитуляции. Если это Вельяминов считал более мягким вариантом, то каков же был вариант Вельяминова?
Вельяминов знал, что горцы без тотального принуждения оружием не согласятся принять русскую администрацию, не откажутся от сотрудничества со своими непокорными единоплеменниками, более того — без крайней необходимости не откажутся и от практики набегов и работорговли. Ибо набеги были не только существенной составляющей их экономики, но и фундаментальной традицией, основой их психологического самостояния.
Вельяминов знал, что требования, утвержденные Николаем, могут быть навязаны горцам отнюдь не уговорами полковника Хан-Гирея и даже не августейшим увещеванием, а только штыками и картечью.
Почвы для компромисса не было. Вельяминов и это знал.
Но он вынужден был вести свою хитроумную и циничную игру с Петербургом.
«Что касается до небольшого замедления, которое произойдет в объявлении этих требований, в коих ничего уже не остается убавить, то оно не может иметь влияния на ход здешних дел. Доколе непокорствующие народы не потеряют надежду на пособие англичан, до тех пор не только будут они упорствовать в непокорности, но даже не перестанут требовать уничтожения укреплений за Кубанью и по берегу Черного моря.
По соображениям моим построение в нынешнем году укреплений не может быть окончено прежде половины сентября месяца. До тех пор второй период действий начаться не может; переговоры же полковника Хан-Гирея к тому времени чем-нибудь решатся. Нельзя надеяться, чтобы пребывание отрядов наших способствовало успеху этих переговоров. Поэтому не думаю, чтобы нужны были какие-нибудь изменения в предположенных на нынешний год военных действиях».