Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.
Шрифт:
Паскевич поспешил разочаровать его. Он отвечал, что “изобильная природа Мингрелии и Имеретии состоит из непроходимых и обширных болот, покрытых дремучими лесами, или из бесплодных гор, на которых только немногие места удобны для хлебопашества и скотоводства. В Имеретии,– разъяснял он,– даже нынешние обитатели ее не могут снискать себе пропитания местными способами и вынуждены зарабатывать хлеб отхожими промыслами; все поденщики, все носильщики тяжестей, все люди, исполняющие самые низкие и трудные работы в Тифлисе и в других городах Грузии – суть имеретины; и если бы земли их были обильны и достаточны, то они при своем трудолюбии, конечно, не покидали бы своих семейств и жилищ, чтобы снискивать себе ненадежное пропитание поденщиной. Нужно много времени, чтобы трудолюбие человека расчистило вековые леса, осушило болота и, проникнув в места, доселе считавшиеся непроходимыми, обратило их в сады и цветущие нивы. Теперь же переселять сюда жителей из благословенного климата Турции в места, известные
Помимо того, по мнению Паскевича, переселение христиан до заключения мира было бы крайне невыгодно для нас не только в военном, но и в политическом отношении: в военном – это обезлюдило бы край, в котором велась война и лишила бы армию значительных продовольственных средств; в политическом – дало бы туркам явное понятие, что мы не станем удерживать за собой провинций, приобретенных нашим оружием, и мусульмане, которых теперь удерживает еще неизвестность, кому будут принадлежать они, тогда стали бы противодействовать нам во всем и даже отважились бы на открытые враждебные предприятия.
Дав этот легкий урок нашей дипломатии, так мало знакомой с Кавказом и с условиями жизни его населения. Паскевич еще раз, уже по взятии Арзерума, подробно изложил графу Нессельроде свое мнение о проведении границы и писал о степени той важности, с которой должны быть ценимы при заключении мира области, покоренные русским оружием в азиатской Турции. Он особенно настаивал на этот раз на присоединении Карсского пашалыка, что навсегда бы обеспечило границу России с Оттоманской Портой прочной чертой по протяжению Саганлугского хребта; и в случае новой войны с Турцией сильный Каре вполне прикрыл бы и наши татарские дистанции, и самую Грузию и тыл Армянской области. “Сама природа,– пишет Паскевич министру иностранных дел,– указывает, где должны остановиться наши приобретения, и рано или поздно непременно придется подвинуть границы до тех мест, которые мною обозначены, и было бы весьма желательно не вверять неопределенной будущности огромных и столь необходимых выгод”.
Не довольствуясь двукратным изложением своих мнений графу Нессельроде, Паскевич с тем же мнением отправил курьера непосредственно к графу Дибичу; но, к несчастью, этот курьер, посланный кругом через южную Россию, прибыл в Адрианополь, спустя три дня после окончательного подписания мирного трактата. Дибич, не зная предположений Паскевича, не мог, да и не имел особенной надобности заботиться о выгодах Кавказского края,– и эта ошибка прискорбна тем более, что европейские державы, настаивая при заключении мира на целости турецких владений в Европе, мало заботились о ее азиатской территории. Даже сама Турция не особенно отстаивала тогда три завоеванные нами пашалыка и самый Батум, которые, не принося ей существенной материальной пользы, служили причиной вечных неустройств и смятений, потрясавших ее азиатские владения. Ни Карс, ни Ахалцихе, ни Баязет, ни турецкая Гурия, находясь в состоянии почти независимом, не давали ей ни малейших доходов, а, напротив, еще требовали значительных издержек на содержание в них войск для поддержания хоть наружного вида покорности. И случалось не один раз, что турецкие войска были разбиваемы жителями, под предводительством своих старшин и родоначальников.
Дюгамель, рассказывая о своей встрече с Паскевичем, говорит в своих записках, между прочим, следующее: “Паскевич принял меня самым благосклонным образом. Но совсем иначе было принято им привезенное мною известие о заключении мира, по поводу которого он, ни мало не стесняясь, высказал свое полное неудовольствие. Он был убежден, что мир без всякого труда мог бы заключиться на несравненно выгоднейших условиях, и, сверх того, он чувствовал себя оскорбленным, что с ним об этом не посоветовались заблаговременно. Но с другой стороны было очевидно, что благодаря громадности расстояния, отделяющего друг от друга оба театра военных действий в Европе и в Азии, граф Дибич никоим образом не мог снестись с графом Паскевичем, тем более, что было необходимо покончить все переговоры до наступления ненастья, которое и без того прекратило бы военные действия. На поспешность заключения мира имело влияние и то, что Европа уже начинала тревожиться успехами нашего оружия, и особенно волновалась Австрия. Все это верно, но все это не может снять нравственной ответственности ни с графа Дибича, ни тем более с Нессельроде, не позаботившегося даже сообщить в Адрианополь все предположения и виды Паскевича, выраженные им с такой категорической ясностью. Паскевича особенно возмущало возвращение туркам сильного Карса, и он с замечательной прозорливостью высказался тогда, что, не удержав за собою Карса, мы тем самым будем поставлены в необходимость и на своей границе возвести такую же сильную крепость. И слова его, как нельзя лучше, оправдались впоследствии,
Но так или иначе, выгодно или невыгодно была проведена наша новая граница с Турцией, но адрианопольский трактат окончательно ее санкционировал и Кавказ должен был примириться с теми рамками, которые были ему начертаны. И в этих, значительно стесненных рамках, заключающих в себе сотни разнообразных, полудиких азиатских племен, для нашей администрации было слишком много дела, требующего не только большого политического такта, но подчас и крайнего напряжения боевых сил. И действительно, едва только окончилась турецкая война, как Паскевич уже начал готовиться к новой борьбе с кавказскими горцами.
К сожалению, в рядах Кавказского корпуса не было уже многих из тех славных вождей, которым солдаты беспредельно верили, и которым сам Паскевич был обязан своими победными лаврами. Не было уже ни Попова, ни князя Чавчавадзе, ни Раевского, ни Муравьева, ни Сакена, ни Вольховского – все они или, под давлением несправедливого отношения к ним Паскевича, сами удалились со службы, или по его личному представлению были переведены на службу в Россию.
Мы уже говорили об удалении из армии Сакена и о выходе в отставку Попова, причина которой главным образом крылась в отозвании его из Баязетского пашалыка в момент вторичной блокады, что не могло не оскорбить того, кому Баязет же был обязан раз своим спасением. За ними скоро последовали и другие. Началось с Раевского. Больной, утомленный походами, и предвидя скорое окончание военных действий, Раевский отпросился в отпуск и выехал из Арзерума с конвоем из сорока человек нижегородских драгун, в числе которых было несколько разжалованных декабристов. Не только в то время, но и гораздо позднее, на разжалованных обыкновенно смотрели на Кавказе довольно снисходительно и никогда не старались удручать и без того тяжелого их положения, а Раевский, человек в высшей степени гуманный и симпатичный, тем более не считал нужным маскировать к ним своих отношений.
Это и дало кому-то повод донести об этом едва ли не самому государю, прибавив, что Раевский держит себя с людьми, сосланными под строгий надзор, на товарищеской ноге, проводит с ними время, обедает в одной палатке и говорит на иностранных языках. Из Петербурга сообщили об этом Паскевичу; назначено было следствие, и Раевский по Высочайшему повелению был арестован домашним арестом на восемь дней и, согласно желанию Паскевича, переведен с Кавказа в Россию.
Встревоженный этим происшествием, Паскевич, как бы в оправдание уже себя самого, спешит написать письмо государю, которое нельзя обойти молчанием, как документ чрезвычайно важный для характеристики фельдмаршала, не стеснявшегося набрасывать густые тени на всех окружающих, чтобы тем ярче выставить самого себя в глазах императора.
“Поступок генерал-майора Раевского,– пишет он государю,– сделался мне известен прежде получения Высочайшего повеления Вашего Императорского Величества, и я не оставил его без внимания, но только предоставил окончательное решение оного до возвращения моего в Тифлис, чтобы самому более во всем удостовериться. Поступок этот, хотя злоумышленности и не обнаруживает, но тем не менее есть признак, что дух сообщества существует, который по слабости своей не действует, но помощью связей между собой живет. Сие с самого начала командования моего здесь не было упущено от наблюдений моих, и я тогда же просил графа Дибича снабдить меня хотя несколько другого рода генералами, которые с добрыми бы правилами соединяли и способности; но, не получив их, я должен был действовать теми, какие были, и по их военным действиям и способностям отдавать им справедливость. По множеству здесь людей своего рода, главное к наблюдению есть то, чтобы они не имели прибежища в людях высшего звания, и так сказать пункта соединения. В сем отношении удаление отсюда генерал-майора Сакена есть полезно; удаление генерал-майора Раевского – также; весьма полезно удалить и генерал-майора Муравьева. Впрочем, предмет сей имеет столь много соотношений, что мне трудно действовать и даже найти меру действиям моим. Вот одна из причин, которая заставила меня просить из Арзерума соизволения Вашего Императорского Величества прибыть в Петербург”.
При том доверии, которым, как известно, пользовался Паскевич у императора Николая Павловича, подобное письмо могло иметь слишком серьезные последствия: для лиц в нем упомянутых. Но государь отлично знал слабые стороны своего фельдмаршала. И как ни густы были набрасываемые краски, император сквозь слой их умел видеть истину и, как венценосный рыцарь, действовал только сообразно с этой истиной. Он удалял с Кавказа людей, неприятных Паскевичу, но открывал широкое поприще для их деятельности внутри России, и никогда никто из них не потерпел по службе. Так было в персидскую войну с генералами Вельяминовым, князем Мадатовым, Красовским и архиепископом Нерсесом, которых Паскевич выслал из края, аттестовав их в секретных письмах государю, как интриганов и людей неблагонадежных, или совершенно неспособных. Тоже случилось и теперь с Раевским, Сакеном и Муравьевым, несмотря на то, что Паскевич указывал на них, как на центры, возле которых могли группироваться опасные политические элементы.