Кавказский синдром
Шрифт:
Теперь Москва стала другой – респектабельной, причесанной, светской. Научилась выдерживать правильный тон, появился и какой-никакой вкус… Любого приезжего теперь город окатывал враждебностью, указывал ему на его место. Вылизанные улицы теперь будто шипели, поджав губы: «Ты – чужой! Мы никогда тебя не примем! Убирайся в свой зверинец!» Впрочем, это все наверняка просто нервы, излишнее напряжение и усталость.
Часы на руке запищали, обозначая время предвечернего намаза. Закрыв глаза, он прошептал его беззвучно.
Дребезжащая электричка унесла его в пригород, где как раз ничего не изменилось, словно и не было этих пролетевших лет… Все те же посеревшие, покосившиеся домики, грязь, распутица;
От электрички ему нужно было еще пройти пару километров пешком. Он мягко спрыгнул на платформу, потолкался среди приехавших вместе с ним деревенских. Две коренастые бабки с трудом тащили здоровенную китайскую клетчатую сумку, плотно набитую продуктами. Подперев спиной облупленную стену станции, на полу сидела грязная, замызганная девчонка лет двенадцати. В драной куртке, в слишком больших для нее, забрызганный грязью бахилах. Поминутно расчесывая где-то разбитое колено, девчонка жалостливым голосом просила милостыню. Надутые старухи проковыляли мимо нее, не обернувшись, даже черствой булки не кинули…
Он на минуту остановился около нищенки, вынул из рюкзака половину лаваша и протянул ей. Девчонка впилась мелкими зубами в лепешку, но ныть не перестала:
– Дяденька, дайте копеечку.
Он покачал головой, и нищенка, не выпуская изо рта хлеба, выругалась:
– Ну и иди на хер, чурка носатая!
Он спустился по щербатым ступенькам, свернул налево, сверяясь с нарисованным планом, и двинулся вдоль узкой асфальтированной дороги. Впереди показались уже первые коттеджи нового элитного поселка Сосновка, а где-то за ним, по правую руку от дороги, должен был начинаться старый, еще довоенный дачный поселок – туда-то ему и было нужно.
Мовлади шагал по дороге, вдыхая прохладный весенний воздух; запах земли, только что освободившейся от снега – грязно-белого савана, набухших почек, первой зазеленевшей травы. Как опытный дикий зверь он привык, попадая в новое место, оценивать обстановку, прежде всего, и лишь затем уже искать, откуда исходит угроза. Но здесь все было спокойно – весна вступала в свои права, пробуждалась природа. Он как будто бы вспомнил, всей грудью вдохнул этот необыкновенный аромат, но никак не мог восстановить в памяти, что же он напоминает ему из его прошлой жизни. Запах чистой, только что скошенной летней травы, или, возможно, так пахли когда-то луга под бесконечно синим куполом неба? Там, где покатые вершины сиреневых гор цепляются за белоснежные шапки облаков, и ветер веет, там, где на душе становится так легко и спокойно… Усилием воли он стряхнул с себя накатившую вдруг ни с того ни сего печаль и ускорил шаг.
Далеко впереди, за высоченными заборами, расслаблялись отгородившиеся от жизни богачи. Они – Избранные, Хозяева. Им и дела не было до пробиравшегося по обочине дороги приезжего – ничтожество без машины; стоит ли задерживать на нем взгляд…
На подходе к Сосновке он увидел присевший на обочине большой черный джип. Гранд Чероки. Жалобно мигала аварийка. У заднего пробитого колеса присела на корточки стройная довольно таки еще молодая женщина. В ранних вечерних сумерках он не смог как следует разглядеть ее – увидел только темные блестящие волосы, двумя крыльями обрамлявшие бледное лицо; тонкие, хрупкие с виду руки, лихо орудовавшие домкратом – кажется, женщина собиралась самостоятельно менять пробитое колесо. Первым его побуждением было остановиться и предложить помощь. Он даже замедлил шаг и лишь потом, вспомнив инструкции – не вступать лишний раз в контакт,
Миновав чисто выметенные улицы нового поселка, он свернул к простеньким деревянным дачным домикам, приземистым и коренастым. Без труда нашел нужный участок, просунув ладонь в щель почтового ящика, достал ключ и отомкнул калитку, с облупившейся темно-зеленой краской. На участке еще кое-где серели островки снега, под ногами чавкала раскисшая грязь. Он поднялся по разбитому крыльцу, отворил дверь маленького, белого домика. На него пахнуло запахом старого нежилого помещения – сыростью, мышами, слежавшимися размокшими газетами, гнилью.
Поковырявшись в щитке у двери, врубил электричество, затем – не торопясь обошел дом, распахивая окна, оценивая свое новое жилье: просторная комната на первом этаже, она же и кухня (в угол втиснута старенькая электрическая плитка на две конфорки). Тесная прихожая, заваленная чьей-то стоптанной обувью; прямо из прихожей – шаткая лестница наверх. Наверху, под крышей, две крохотные комнатки: в одной – продавленный диван, в другой – раскладушка. Ничего, жить можно. Не побежишь ведь блевать, нанюхавшись чужого тряпья?
Он спустился вниз, включил плитку, проверил, работают ли конфорки. Затем извлек из рюкзака припасы: несколько зачерствевших за время в дороге лепешек, кусок домашнего пористого соленого сыра, пакет молотого кофе и простую медную турку – единственная роскошь, которую он решил себе позволить, не мог пить растворимую бурду.
Через час в доме пахло уже вполне человеческим жилищем – разогретыми лепешками, вареным кофе, табачным дымом – он так и не смог пока отказаться от курения, привязавшейся еще с армии. Света он не зажигал, сидел у окна в сгущавшихся сумерках – немногочисленным жителям поселка ни к чему замечать признаки жизни в давно пустующем доме? Шуршит себе кто-то в старой, давно покинутой хозяевами лачуге, зажигает свет, включает конфорки – и ладно. Может, бомжара какой залез погреться или сам хозяин вдруг наведался. Кому какое дело?
За окном быстро темнело. Осторожно ступая в полумраке – как учили в Армии, чтоб ни одна ступенька не скрипнула – забрался по шаткой лестнице на второй этаж, и завалился на застонавшую под его весом кровать, предусмотрительно сунув под слежавшуюся несвежую подушку потертый «Токарев», и тут же провалился в черный, обморочный сон.
4. Москва. Весна 2001. Вера.
День не задался с самого утра. Проснулась Вера от того, что в спальне с грохотом обрушился карниз. Открыв глаза, она несколько минут ошарашено моргала, разглядывая повисшую поперек окна деревянную балку и осевшую на полу пенным сугробом белую штору. С комода на нее нагло щурился иссиня-черный кот Барс, единственное существо мужского пола, сумевшее всерьез и надолго обосноваться в ее квартире, и будто бы безмолвно вопрошал: «Ну и что ты со мной за это сделаешь, хозяйка? Может, отлупишь? Как же, слабо тебе!»
– Сволочь! – обругала кота Вера и запустила в него тапком, намеренно промахнувшись на добрые полметра.
Потом встала, влезла на подоконник, оценивая размеры причиненного ущерба и одновременно в который раз задаваясь вопросом, как это ее угораздило пригреть подобную беспринципную помоечную животину.
Вообще-то Вера была категорически против животных в доме. Все эти умиленные писки по поводу бархатистых новорожденных щенков или пушистых котят были ей чужды. Впрочем, как и унылые рассуждения одиноких женщин, что, вот приду, мол, домой, хоть живая душа встретит. Вере ни к чему были в доме посторонние души, как живые, так и мертвые. Темноты и одиночества она не боялась тоже.