Каюсь, что я не ангел

Протоиерей Андрей Ткачев

Современный

Сложностей у современных христиан немало. Например, общинности очень мешают дальние расстояния. Слишком далеко мы живем от церквей, много времени тратим на дорогу. В монастыре как? Колокол ударил – через три минуты я в храме (и так же было раньше в селах и городах). Потом опять бьет колокол – значит, служба закончилась, все вышли и тут же отправились в трапезную, где уже приготовлен обед. И тот, кто готовит еду, не бежит в храм на службу. Тот же, кто бежит в храм, идет в трапезную и ест приготовленное другими. Таков монастырский быт.

В миру этого нет. У нас каждое посещение богослужения – это паломничество. Наш путь к храму похож на прохождение мытарств: из трамвая – на метро, из метро – на троллейбус, из троллейбуса пешком по снегу или слякоти – в храм. И тот же круг в обратном порядке: троллейбус, метро, трамвай, дом. Дома – к плите. Это же на самом деле подвиг.

В миру все подвижники. Мирянин выбегает со своей работы и едет, с трудом добираясь, в храм. Потом отстаивает богослужение. И тут бы выйти и лечь, а он должен опять ехать в душном транспорте, иногда в час пик, а по приезде домой что-то еще делать. Если это учитель – проверять тетрадки, если мать семейства – готовить еду… Человек постоянно находится в напряжении, неестественном для себя. Поэтому и общину приходскую трудно создать. Ведь община предполагает, что все живут рядом, а здесь все далеко, всех надо вызванивать, собирать. Общину собрать нелегко.

Конечно, затрудняет современную жизнь в Церкви и общая суета, и отсутствие базовых знаний, и в принципе антихристианский быт – антихристианский характер современной западной европейской культуры, частью которой мы являемся.

Преподобный Антоний Великий. Крит. XVI век

Ведь наша культура (западная, по сути) ставит перед людьми в качестве целей не достижение евангельского блаженства и близости с Господом, служение и угождение Ему, а совсем другие вещи: либо комфорт, либо успешную карьеру и обогащение, либо наслаждение, либо определенный набор впечатлений. Это все сказывается на духовной жизни. И верующий человек по привычке может, к примеру, паломничая – собирать впечатления, молясь – искать наслаждения, особого духовного восторга. Для чего многие сейчас живут? Для карьеры. В Церкви можно жить для карьеры? Можно. Можно постричься в монахи, чтобы стать епископом, – это не секрет. Живут для наслаждений? И молиться можно так, чтоб наслаждаться. Можно ходить на службу в тот храм, где поют так, что я искренне наслаждаюсь. И вот я уже, собственно, не очень-то молюсь, а больше прихожу наслаждаться эстетически – иконами, пением. А набор впечатлений? Бывают фотографические альбомы, где помещены фотографии путешествий: там мы увидим Мальдивы, Венецию, Египет с пирамидами или Ниагарский водопад. А бывают и другие альбомы, где собраны фотографии Оптиной пустыни, Троице-Сергиевой лавры и Дивеева, раки с мощами Серафима Саровского… Владелец второго альбома так много всего видел, так много изображений собрал, так долго об этом рассказывает! Закрадывается подозрение, что он лишь получает удовольствие от этих поездок: вот тут он молился, вот тут ходил, а здесь к такой-то иконе прикладывался, вериги такого-то святого на себя примерял… Но ведь само по себе это не должно быть целью…

Мир нас как бы запечатывает штампом, предписывает свои шаблоны. И потом, когда мы пытаемся жить духовной жизнью, то неизбежно действуем внутри этого шаблона. И потому-то часто не понимаем, как можно было вообще жить по-другому! Как, например, преподобный Симеон жил на столпе? Или как молодая женщина, только что родившая первенца, могли бросить все и пойти на добровольное мученичество?

На нас лежит некая печать мира сего, и нужно прожить годы в Церкви, чтобы понять, что с нас всего лишь сошел некий «верхний слой». Мы только начинаем приближаться к тому, что есть Церковь по существу, а до сих пор двигались по контурам этой печати. Мы собирали удовольствия, искали старцев, стремились сделать карьеру. И вдруг поняли: не то это все. Это было полезно в свое время, но теперь нужно идти вглубь.

И тогда нам более понятен становится и Антоний Великий, и великомученик Георгий, и преподобный Серафим. А до этой черты, какого бы мы святого ни взяли, нам его жизнь не понятна, по существу. Мы их чтим, конечно, но – не понимаем. Если спросить любого из нас: «Ты что понял в его жизни? Ты чувствуешь себя на его месте?» – никто ничего не ответит, потому что мы совершенно другие. На нас лежит печать другого мира, другой цивилизации, в принципе антихристианской. Мы живем, если угодно, в Риме. Первый Рим был антихристианский, и в нем пострадали тысячи мучеников. Мы – жители третьего Рима, который в общем-то недалеко ушел от первого. И это накладывает на нас свой отпечаток. Мы его носим на себе, поначалу не чувствуя этого, будучи вполне родными этому миру. И христианство – всего лишь некая капля в нас. Когда же мы начинаем чувствовать свою инородность этому миру, тогда можно сказать, что мы частично изжили его, освободились от него.

Для того чтобы не остановиться на стадии «духовного потребительства», нужно хранить первую любовь к Богу. Когда Христос впервые открывается человеку, Он дает ему большую «порцию» Своей любви. Но так, чтоб человек не умер от избытка благодати и вместе с тем получил знание подлинной радости, чтобы потом мог возвращаться к этому опыту, к этой первой любви. Будущее Церкви – это ее прошлое, и наше будущее во Христе – это то же, что было вначале, когда мы обратились. Кто обратился, тому это понятно.

Ведь что такое Евангелие? Это история встреч: Христа с Нафанаилом, с самарянкой, с Никодимом, с другими. Это постоянные встречи Христа с кем-то. А твоя Встреча состоялась? Если она состоялась, то наверняка опыт радости, о которой мы говорим, тебе знаком. И потом ты можешь возвращаться к ней, останавливая поток суеты, в котором находишься: «Подожди, стой! Тут у тебя деловые бумаги, стройка, деньги, путешествия, радиопередачи, какой-то сбор средств, книги… Ты вообще для кого это делаешь? Ты помнишь первую твою любовь?» В Апокалипсисе Иоанна Богослова звучат эти слова: «Знаю твои дела, и то, что в тебе хорошо… но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою».

Когда ты узнал Божию любовь, ты удивлялся тому, что вдруг все люди стали для тебя святыми и все вокруг – хорошим. Вот и следует в дальнейшем возвращаться к этой первой любви.

Авраам оказал Богу гостеприимство и в это же время, словно пользуясь правами хозяина, умолял Судию всей земли о милосердии к жителям Содома. Трогателен и несколько страшен этот разговор, где ведется как будто торговля, и ставка все понижается и понижается. «А если сорок, а если тридцать, а если двадцать…»

Авраам спрашивал, склоняясь все ниже, а Бог отвечал ему, и из этого разговора на все времена людям стоит уяснить несколько великих вещей. Во-первых, Богу небезразлично происходящее на земле, и Он готов вмешаться. Во-вторых, кто-то молится о мире, хотя миру до времени это и не интересно. Потом, когда чаша наполнится, а число праведников достигнет минимального предела, беды посыплются на всех подряд.

А до этого часа праведники не носят отличительных внешних знаков. Их никто не знает в этом качестве, и сами они вряд ли уверены в своем избранничестве. Но когда мера общих беззаконий переполнится, и миловать уже будет поздно, а карать необходимо, праведник будет спасен, «как бы из огня». И праведность его окажется не абсолютной. В безопасной обстановке, как в случае с Лотом, она окажется относительной, даже сомнительной, хотя внутри Содома Лот был выше всех (в нравственном отношении) на голову.