Казачьи сказки
Шрифт:
И молвит Илья свому батюшке и своей матушке: «Ай, государь ты мой родимый, родной батюшка! Государыня, ты родимая моя матушка"! Купите вы мне, Илюшечке, коня доброго, неученого. Да я сам-то его выезжу, по характеру свому выучу».
Заплакала его матушка. Не велит езжать в чужу сторону. «Потеряешь ты свою буйну голову, – да и кто же нас допоит, докормит при старости?»
Отвечает Илья Муромец: «Ты не плачь, моя матушка. Я побью, погромлю всех богатырей. Я вернусь, ворочусь к своей матушке и до век-то буду и поить, и кормить свою родную, свою матушку да свово
Сказал так и оседлал коня буланого, черногривого. На¬девал узду шелковую, накидал-то седелище черкесское, застегал же он все двенадцать подпруг со подпружечкою.
А затем поклонился во все стороны и направился во чисто поле по шлях-дороженьке. А дороженька та не широкая, – шириною она всего семь пядей. А длиною она, шлях-дороженька, конца-краю нет. Заповедна была та дороженька ровно тридцать лет, и никто-то по ней не хажи¬вал, ни конного да ни пешего по ней следу не было. Едет Илья по той дороженьке на коне своем, во правой руке держит копье длинное, а во левой руке держит тугой сагайдак.
Настигла его темна ночушка, своротил Илья с пути-дороженьки и взошел на высок курган. Под себя подстелил левую полочку, а правою укрылся. Сморил его сон богатырский.
Середи-то ночи, середи полуночи наехали на него сорок охотников, ай да сорок разбойников. Вознамерились эти охотнички снять с него шубеночку, сагайдак отнять и коня буланого увести в полон.
Но не тут-то было, случилося. Ото сна пробудился Илюшечка, схватил калену стрелу, на тетивушку наложил. Сагайдак, ровно лев, ревет, калены-то стрелы, ровно змеи, свищут. Испугались разбойнички, по темным-то лесам разбежалися.
А как солнце красное разогнало ночку темную, отправился Илья Муромец далее по шлях-дороженьке. И приве¬ла его та дороженька ко стольному, славному городу Киеву. Ну, во городе-то, в этом стольном-то, воротицы заперты, железными-то крепкими задвижками они позадвинуты, булатными-то крепкими решетками позадернуты. Часовые-караульные у ворот стоят да уж больно крепко спят. Стал кричать Илья, да так и не докликался. Решил тогда он иначе в Киев-град попасть. И бьет-то свово раздушечку конька по крутым ребрам-бокам. Пробивает он коню мясо черное аж до белой кости. И его душа-добрый конь крепко возви-вается, пробивает-то он своей грудью белою стену каменну.
А далее шел Илья, да по улице – она не широкая, – шириною была она всего три ступня, и привела она добра молодца во царев кабак. И войдя в кабак, закричал добрый молодец своим громким голосом: «Уж вы, други мои, други любезные, слуги целовальнички! Наливайте вы мне поилица пьяного. Наливайте вы мне только на пятьсот рублей. А с напитками да еще с наедками, на всю тысячу».
Призадумались братья целовальнички. «Ну, что за ярыга у нас появился, ярыга кабацкая? На нем шубочка вся худым-худа, поизорвана эта шубочка, поизлатана. Одна полочка у этой шубушки стоит все пятьсот рублей. Ну, и вся-то она, эта шубушка, стоит тысячу».
Призадумались, но поилица пьяного поставили и с напитками, и с наедками. Собрал Илья голь кабацкую и гулял три дня и три ночи во всю свою душу молодецкую.
Минуло мало ли, много ли времени:
Собралось ворогов тьма-тьмущая, и началась битва кровавая: от стрел небо померкло, гул да стон по земле раскатился. Как ни бились киевляне, но ослабли к концу побоища, и взяли степняки город на разор…
В битве той и принял свой последний бой Илья Муромец.
АЛЕША ПОПОВИЧ
Давно это было, да и было ли? А как не было – если сказ гласит про Змея Тугарина. Был он роста трехсаженного, шириной в три охвата. Промеж глаз калена стрела умещается. Налетал на вольных людей этот Змей, Змей Тугаринов.
В Вавилоне было, в Вавилоне-то, славном городе. Проживали – жили-то там люди вольные, старики-други вавилонщички. И не знали они ни середу да ни пятницу. Как ни пятниц, не знали, ни воскресных дней. Налетит Змей Тугаринов, накинет своим страшным хоботом Вавилон-город. Ну, жирело свое расставит супротив ворот: пожирал лютый Змей всех курей, гусей, весь рогатый скот. И добрался так до больших голов – жирало свое направил Змей на бояр-князей.
И наведался этот Змей-злодей к князю Володимиру на пир-беседушку.
Во пиру-то там сидели князья-бояре. Все сильные, могучие богатыри, а средь них только не было млад Алешеньки, свет Поповича.
Голова-то у Змея с пивной казан, а глаза-то чара винная. На коне сидит, что сенная копна. Взошел Змей-собачище в палаты белокаменные, образам-то нашим он не молится и пиру-беседе не кланяется, со князьями, боярами не здравствуется.
А с княгиней Анельфой здоровляется, за белы руки берет, целует в уста сахарные. Во большое-то место усаживается, наливает, собака, со ведро-то вина, да по целому лебедю за скулу кладет.
Погодя трошки-немножко Алеша на единый часок едет на широкий двор. На коню сидит, как ясмён сокол; со добра коня Алешенька слаживает, – ни за что коня да не привязывает, никому-то его да не приказывает. Взаходит во палатушки, образам-то он нашим богу молится, пиру-беседушке он кланяется, со князьями-боярами он здравствуется.
Возговорил тут речь Володимир-князь: «Вы, слуги мои, слуги верные! Вы возьмите-ка шитый-браный ковер, застелите на печечку муровчатую, посадите Алешеньку на печечку!» Возговорила речь и княгинюшка: «Вот тут-то и пир, и беседушка!»
Понесли слуги на стол и гусей-лебедей, серых утушек. Змей глотком поглотал угощение. Обозвался тут Алеша на печушке: «Как у мово батюшки собачища была, – она часто во палатушки вскакивала да пироги из-за стола выхватывала».
Догадался Змей-собака, о ком речь Алеша ведет, и отвечает добру молодцу: «Как была бы у меня прежня волюшка, я сорвал бы верх с палатушек, а князей-бояр я бы всех перебил. Молодую княгиню за себя бы взял!»
Алеша свет-богатырь, добрый молодец так возговорил Змею: «Мы поедем-ка с тобою во чисто поле да и спробуем силы богатырские».