Казачий адмирал
Шрифт:
На третий день, после короткого обстрела, казаки пошли на штурм. Один отряд разбивал тараном единственные ворота, дубовые, двустворчатые, заваленные изнутри камнями, бревнами и землей, а остальные с лестницами полезли на вал. Несколько групп нападали со стороны обеих рек, где укреплениями служили глухие стены домов, соединенные более низкими, чем тын, заборами. Я обеспечивал огневую поддержку. В частности завалил обслугу обоих фальконетов. Они всего по разу выстрелили. Когда казаки, держа над головой щиты, полезли по лестницам, наверху осталось всего несколько защитников Кальника, да и те вскоре драпанули. Может, успеют на другом конце городка перелезть через тын и уплыть по реке. Как только первые казаки преодолели тын, те, что раскачивали
Улицы в городке были немощеные. Дома деревянные. На окраине одноэтажные, а подальше от ворот — двухэтажные. Единственным каменным зданием была церковь на центральной площади, да и у той колокольня была деревянная. Видимо, это соборная, потому что по пути мне попались еще две церквушки, обе деревянные. Подозреваю, что маленькие города превосходят большие по числу церквей на душу населения. И это при том, что в больших городах грешат чаще: там всего больше, в том числе и искушений.
Возле ворот самого большого дома, глядящего узкими застекленными окнами на собор, валялся убитый ашкенази. Голова с длинными пейсами, слипшимися от крови, с которой слетела черная округлая шапка с узкими полями, и перерубленная ниже локтя рука валялись отдельно от туловища, облаченного в длинный черный балахон из тонкого сукна. Вокруг большой лужи крови, начавшей свертываться, уже роились мухи. Что-то мне подсказывало, что это тот самый Абрамка Шмойлович и что зарубил его не казак, иначе бы частей было больше. Через приоткрытые ворота были видны трупы женщины с задранным на голову подолом, но, судя по всему, не изнасилованной, и пятерых детей, старшему из которых было лет двенадцать. Из дома доносились голоса — там уже орудовало несколько казаков.
Я пошел дальше по улице, пока не заметил не очень приметный дом с парой застекленных окон, глядящих во двор, и глухим торцом повернутый к улице, и высоким и крепким забором, соединяющим его с одноэтажными хозяйственными постройками. Ворота закрыты, и за ними тихо. В правой створке была дверца, в которую я и постучал ногой.
— Эй, открывай, а то хуже будет! — крикнул я громко, заметив, что сюда приближается группа казаков.
Если они подойдут раньше, чем я зайду во двор, то добыча будет общая. Если зайду один, то самое ценное — моё. Правда, треть придется отдать атаману, на кош.
Открыл дверцу пожилой грузный мужчина с окладистой темно-русой бородой и большим серебряным крестом на цепочке, который был поверх красной рубахи с воротом, вышитым крестиком черными нитками. Серебряный крестик был светлее цепочки. Наверное, частенько целовали его, как это принято сейчас, чтобы выпросить у бога помощи. Темно-карие глаза смотрели исподлобья, со страхом и обидой. Такое впечатление, что это я виноват, что молитвы не были услышаны. Одет мужчина скромно, чуть богаче крестьянина. Босой, но ноги чистые.
— Принеси грабли или вилы, — приказал я.
Видимо, требование было слишком неожиданным, потому что мужчина несколько секунд тупо смотрел на меня. Наверное, пытался понять, зачем мне потребовались эти орудия производства. На холопа я уж точно не похож. Затем пошел к ближней из трех дверей в одноэтажном крыле, ограждающем двор слева. Вела она в конюшню, совмещенную с хлевом, где стояли вороной конь, судя по всему, верховой, две пары серых длиннорогих волов, две пегие коровы и два бычка-перволетка. Вторая дверь вела в свинарник, где находились в малом отсеке здоровенный черно-белый кабан и две свиноматки, а в большом — пара дюжин подросших поросят. За третьей дверью находился птичник. Еще одна дверь была во втором крыле, более коротком, расположенном напротив ворот и соединяющем предыдущее с домом, но перед ней стояли две арбы, выстеленные толстым слоем прошлогодней, почерневшей соломы. Мужчина вынес вилы с тремя деревянными зубьями одинаковой длины. Держал их так, словно собирался пырнуть меня, и только подойдя ближе, протянул рукояткой вперед.
Я поставил вилы в проходе открытой дверцы в воротах, чтобы было понятно, что дом захвачен.
— Чем торгуешь? — спросил я, не сомневаясь, что передо мной купец.
— Солью, — ответил он.
— Прибыльное занятие, — решил я.
— По всякому, — буркнул он.
— Много осталось непроданной? — поинтересовался я.
— Мешок, чуть больше. Собирался на днях ехать к поганым за новой, — рассказал купец.
— Погрузи ее на арбу, вот эту, — показал я на лучшую из двух, а потом сделал предложение, от которого было трудно отказаться: — Отдаешь все ценное — золото, серебро, в том числе и оклады с икон, украшения, посуду, дорогие ткани, одежду, обувь — и ты, и твоя семья останетесь невредимы. Если пойму, что хитришь, разговор будет коротким. Понятно?
— Да, вельможный пан, — покорно ответил он.
— Пока ты будешь хлопотать, прикажи слугам, пусть в тенечке — вон там, между крыльцом и воротами, — накроют мне вина и перекусить, — распорядился я.
— Хорошо, вельможный пан, — сказал купец и только сейчас скривился так, будто заболели сразу все зубы.
С перекошенным от горя лицом, он тяжело затопал по ступенькам высокого деревянного крыльца с навесом, нетипичного для данной местности. Вскоре из дома выбежала босая простоволосая сисястая деваха в одной рубахе и с кувшином и глиняной кружкой в руках. Широкое и румянощекое лицо было в оспинах. Как ни странно, рябые девицы здесь в цене: не умрет от оспы, и дети частенько наследуют иммунитет к этой болезни. Толстая светло-русая коса длиной до выпирающего, упругого зада была завязана застиранной, холщовой ленточкой. Девица поставила кувшин и кружку на выступ высокого каменного фундамента и метнулась в дом, стараясь не смотреть на меня, будто, если мы встретимся взглядами, я сразу брошусь насиловать ее. Голодной куме одно на уме. Второй ходкой она вынесла две трехногие табуретки, на одну из которых переставила кувшин и чашку, собралась опять в дом, но вернулась и налила красного вина в кружку. Третьей ходкой принесла деревянную чашу с пирогами и глубокую глиняную тарелку с нарезанным крупными ломтями копченым окороком.
— Кушайте на здоровье! — пожелала она, догадавшись, видимо, что согрешить без вины не получится.
Из дома вышел купец с большой резной шкатулкой и большим кожаным кошелем, протянул их мне со словами:
— Деньги и украшения.
Шкатулка была тяжелой. Внутри лежали золотые монеты, три кольца, три цепочки, две пары сережек и два перстня с янтарем, который добывают на Днепре и потому ценят дешево. Кошель был набит серебряными монетами разного достоинства и разных стран.
На цепочках положено быть крестикам, но я простил этот промах. Вдруг купец решит пострадать за веру?! Не дам ему умереть по-глупому!
Вслед за купцом из дома вышел юноша лет пятнадцать, простоволосый и босой, в холщовой рубахе и портах. Я бы принял его за слугу, но уж больно был похож на хозяина дома. Юноша тащил два узла, которые положил на арбу, указанную отцом. Вдвоем они оттащили ее на середину двора, а потом открыли дверь, которую арба загораживала, вынесли из помещения полный мешок соли и второй, заполненный на треть. Соль была розоватого цвета. Такую добывают в одном только месте.
— Из Гёзлёва соль? — спросил я.
— Да, вельможный пан, — ответил купец.
Неподалеку от будущей Евпатории есть озеро, на котором и добывают эту соль. Она была самой дорогой в Херсоне Византийском.
Во двор заглянули несколько казаков, нагруженные тюками.
Увидев меня, передний произнес:
— Здесь Боярин, пошли дальше.
— Увидите моего слугу, направьте его сюда, — попросил я.
— Хорошо! — хором пообещали казаки и пошли дальше.
— Вельможный пан — боярин из Московии? — поинтересовался купец.