Казачий алтарь
Шрифт:
Бывшему старшему уряднику конно-артиллерийского дивизиона Тихону Шаганову на своем долгом веку с лихвой довелось наслушаться и посвиста пуль, и воя снарядов, и сабельных запевок. По приказу Главного управления казачьих войск, в начале столетия, часть, в которой служил Тихон, была направлена в Маньчжурию. В знаменитом сражении под Мукденом донцы-артиллеристы стояли насмерть, до последнего заряда. А затем, смекнув, что взяты в кольцо, ринулись в лобовую конную атаку. Сеча была жуткая. В числе немногих пробился к своим и старший урядник. Обе его руки до самых плеч были окровавлены. На правой запеклась вражья, на левой – своя. В последний
В станице родной встретили героя с почетом. На груди принес русочубый Тихон два Георгиевских креста, в подсумке – денежное вознаграждение. Казаки грубовато пошучивали: отучил япошка старшего урядника дули крутить… Неделю гулял он напропалую. На радостях пил у себя дома и у родичей, вперемежку со слезами – в куренях погибших односумов.
Но, отведя душу, укротил себя в одно утро. Встал спозаранку сосредоточенным и молчаливым. Свернул цигарку. И впервые после возвращения подробнейше расспросил жену о хозяйских делах. За полтора года его отсутствия они были запущены донельзя. Настя, как ни тянулась, а в одиночку справиться с базом и наделом земельным не могла. Польза от пацанов, Степы и Павлушки, была невелика. Поневоле пришлось влезать в долги. Услышав об этом, Тихон, не привыкший кланяться, хотел было ругнуть жинку, да глянул на ее осунувшееся лицо, на раздавленные мешками и чапигами руки и прикусил губу. Провожала справной, синеглазой молодкой, а предстала – сутулой теткой…
С той же безоглядностью, с какой воевал, принялся Тихон наводить в хозяйстве порядок. Отрока Степку и меньшого как узлом к себе привязал – куда он, туда и парнишки. Крышу чинить – доски подносят, в поле сеять или косить – лошадей погоняют, а травы им накосить, напоить – первейшее мальчишеское занятие. Похваливал казак сыновей: «Вы не тольки заместо отрубленных пальцев, а ишо и третья рука. Ничо, выпутаемся из нужды…»
Бог оказался к Шагановым милостив. В первое же лето уродилась яровая пшеничка, стеной поднялся овес. Гнедая дала приплод, и жеребенка выгодно сбыли в экономию помещика Межерицкого. Осенью Тихон дважды ездил со станичным обозом на ярмарку в Новочеркасск. Торги были большие, завозные. Два «Георгия» на груди у бравого хозяина действовали на покупателей завораживающе. Перед храбрецом скупиться было неладно. У Шагановых, расквитавшихся с долгами, даже завелись деньжата.
В беспрерывных казачьих заботах, в малых и больших радостях катились годы. Вымахнули «шаганята», как звали их по-станичному, враз, будто окатили снеговой водой. Старший – обличьем копия отца. Сухощав, русочуб, в движениях нетороплив. Такой же, как у батьки, широкий нос, подбородок с насечкой, но в карих глазах не жесткая сосредоточенность, а пытливая задумчивость. В церковно-приходскую школу пошел он на одиннадцатом году, переростком, но окончил ее с похвальным листом. Книг прочитал за три ученических зимы – уйму! И прославился в родной станице Ключевской как грамотей и непревзойденный писарь. Что ни вечер – тянутся к шагановскому куреню жалмерки, обычно по двое. Подав Анастасии гостинцы, заискивающе – к сыну, даром что над губой только пушок:
– Мы до тебя, Степушка. Зачитай от наших служивых восточки да пропиши, пожалуйста, им ответ. Нехай прознают, как мы туточки по ним тоскуем и сокрушаемся.
Серьезный сочинитель прибавлял фителя в керосиновой лампе, которой премировали его как лучшего ученика.
– Изложите, о чем мне писать.
Внимательно выслушивал бабью сбивчивую речь. А затем, сведя брови, обмакивал перо и начинал одинаково трогательно: «Разлюбезный и миленький ты наш (следовали имя-отчество)… От письмеца твоего долгожданного возрадовались сердца наши, аки прилетел в курень ангел небесный. Да если б ты только знал и понимал, как соскучились мы по тебе, кровиночка ты наша…»
И так – почти всю зиму. В рабочую пору гостьи случались реже, остерегаясь Тихона, прогнавшего было назойливую Матрену Торбину. А сам Степан никому не отказывал. По натуре был отзывчив, в матушку.
У брата Павлика, напротив, характерец оказался отцовского замеса. Поперек – слова не скажи. И сколько ни убеждай, сделает по-своему. Заденет кто-либо насмешкой – съязвит злей и остроумней. Тронет кто на улице пальцем – сдачи даст кулаком. Силой удался в шагановскую породу, на спор сгибал на колене кочергу. А вот в страсти к лошадям Пашка, пожалуй, превзошел всех в родне. Однако, как ни жалел их, как ни холил коня, а коль скоро коснулось дело его самолюбия – за малым не запорол на скачках общевойскового праздника, в октябре. К счастью, обернулся перед последним поворотом и сообразил, что он недосягаем.
Станичный атаман Кожухов, награждая кинжалом в тисненных серебром ножнах и наборной уздечкой, шевельнул усищами:
– Ты чей? Шаганова Тихона?
– Так точно. Сын старшего урядника Шаганова!
– Молодец. Лихо скачешь. Добрячий из тебя казак выйдет… А на девках? – понизил атаман голос и шутливо подмигнул. – Пробовал кататься?
Члены атаманского правления, стоявшие поблизости, хохотнули, заинтересованно уставились на паренька. Но не так-то просто было смутить этого сорвиголову. Пашка и бровью не повел, отчеканил с вызывающей смелостью:
– Господин атаман, дозвольте правду молвить!
– Говори, говори…
– На Спас вашу Тайку объездил.
– Что-о? Что ты сказал? – распялил рот возмущенный отец, вскидывая руку с насекой. – Да я тебя… Ах, ты мерзавец!
– Виноват. Прошу прощения, – потупился Пашка.
– Пош-шел вон! Лжец ты этакий! – топнул атаман, с трудом сдерживая себя.
Тихон Маркяныч, наблюдавший издали, не понял, почему рассердился станичный голова. На вопрос отца Павлик лишь пожал плечами. Зато на следующий день о том, как «шаганенок» срезал атамана, знали в Ключевской от мала до велика.
Наказание последовало незамедлительно. На ближайшем станичном сходе, наряду с прочими делами, совет стариков разобрал и жалобу атамановой жены, подкрепленную заключением акушера. Приговор Павлу Шаганову, оклеветавшему непорочную девицу, оказался крут. Тут же, принародно, он был порот. По жребию приводить в исполнение приговор выпало дюжему Константину Дагаеву, но даже ему не удалось двадцатью плетями выжать из строптивца стона. Более того, надев шаровары, Пашка поклонился сходу и запалисто сказал: