Казачий алтарь
Шрифт:
Явственно помнился Полине Васильевне и черноволосый, как вороненок, Яшка-мальчуган. Рос он смышленый и крепенький. Слишком не бедокурил, но и не слыл тихоней. В учебе угадывалась отцовская жилка. Степан Тихонович, не скрывая гордости, частенько повторял: «Мне не довелось ученой ухи похлебать, а Яшку вытяну! Нищим стану, а его до института доведу!»
Три последних года семилетки проучился Яша в Пронской, квартируя у дальних родичей. Как ни тянулась душа за первенцем, а с младшими хлопот было не меньше; сидел уже на руках полугодовалый Егорка и мотался по куреню трехлеток Ленька.
Низались, точно бусины на нитке, один за другим дни. Только от каникул до каникул и видела она своего старшенького. И всякий раз зоркими материнскими глазами замечала, как меняется он, ходко идет в рост. И о чем ни спроси – растолкует обстоятельно и умело. Летом, в рабочую пору, делил с отцом и дедом степняцкую долю: был погонычем на косовице хлебов, помогал молотить, рыбалил, работал в саду и в огороде. При возможности раскрывал книжки и просиживал у керосинки до глубокой ночи…
Коллективизация грянула, что гром среди ясного неба. Как ни уговаривал Степан Тихонович отца подать заявление в колхоз, тот отказался. Сторону свекра взяла и Полина Васильевна. Председательша сельсовета, красная партизанка Матрена Барабаш, узнав, что Степан Шаганов остается единоличником, тут же нашла своему секретарю замену. Снова ключевской люд раскололся на две враждебные половины. И тем невероятней было известие, что Яшка-семиклассник со школьной агитбригадой разъезжает по району и ратует за новую социалистическую жизнь. Дошла очередь до родного хутора. Ради любопытства в клуб пошел и Тихон Маркяныч. Получаса не минуло, как оскорбленный старик прилетел домой туча тучей. Оказывается, не кто иной, как мил-внук, приклеив бороду, разыгрывая сценку, говорил такой интонацией, что даже дети угадали в нем Тихона Маркяныча. Едва нерадивец ступил на порог, как отец встретил его негодующим вопросом: «Так ты науки постигаешь? Вместо учебы в клоуны записался?» Яшка не оробел, твердо заявил, что с учебой все в порядке и, поскольку дано такое комсомольское поручение, то он будет его выполнять.
– Поручению дали деда позорить? – гневно переспросил Тихон Маркяныч и сдернул с крюка уздечку.
– Всех кулаков!
Первый удар пришелся по плечу. Подросток стиснул зубы, по-прежнему стоял у двери, держа в руке сумку с артистическим реквизитом.
– Сучонок! Да я тобе… Голову откручу! Надо мной, Георгиевским кавалером, надсмехаться?!
– Не запугаете. И ваши царские побрякушки…
Второй раз взбешенный старик стеганул по лицу. Мать кинулась на защиту. Яшка попятился к двери, тронул на щеке взбугрившийся рубец.
– Нагаечник! Ты не дед мне больше, не дед, а кулацкий враг! – выпалил Яшка и выбежал из куреня. Домой не показывался больше месяца…
С тех пор и занеладили с ним дед и отец. И хотя окончил Яшка семилетку хорошистом, дальше учиться не пожелал. Поступил подсобником в районную МТС, затем занимался на курсах трактористов, устроившись в общежитие для крестьянской молодежи. В Ключевской наезжал редко.
Апрель тридцать второго выдался ведрым, напористым. Степан Тихонович с батей и отроком Ленькой, на неделю оторванным от учебы, выехали в степь; на рубеже своего надела устроили пристанище: брезентовую будку, ясли для скотины да каменный очажок. Сев спорился. Управившись с яровой пшеницей, принялись за подсолнечник. Но, как и большинство хуторян-единоличников, отсеяться до конца не успели. Первого мая, в праздник трудящихся, лавиной обрушился град. Похолодало по-зимнему. Сутки ледяные глыбки сплошь крыли землю, точно суля напасти!
Ждать долго не пришлось. Сельсовет, выполняя распоряжения свыше, увеличил вдвое единоличникам подоходный налог и план по сдаче продуктов. Причем устанавливался твердый срок. Мзда со двора взымалась независимо от того, сколько в нем работников. За невыполнение – штраф, а затем конфискация имущества.
Призадумался Степан Тихонович. Может, пора в колхоз? Не против уже и супруга. Но старик воспротивился пуще прежнего! Нажитое своими руками безвозвратно отдать?!
Осень одарила пшеничкой. Полностью была внесена денежная подать. Но разнарядка на сельхозпродукты оказалась невыполнимой, заведомо убийственной для любого подворья. Не успели Шагановы продать одну корову и жеребенка, опустошить амбарец, оставив зерна на скудную еду да на будущий посев, как получили предупредительное письмо. Степан Тихонович яровое зерно в убыток сменял на озимое, засеял свой пай.
В декабре в район прибыла ватага добровольцев-пролетариев, чтобы организовать «выгрузку» продуктов из кулацких хозяйств. Красная партизанка повела в новый «бой» активистов.
У Шагановых подчистую конфисковали оставшееся зернецо, картофель, тыквы. Угнали быков. На следующий день, несомненно, оповещенные кем-то из соседей, архаровцы заявились опять. И длинными железными щупами обнаружили-таки под кучей хвороста, в огороде, картофельный тайник. Участковый уполномоченный увел Степана Тихоновича в школу, занятую под временный каземат.
Жуть коллективизации в Ключевском, по всей Казакии, постичь было невозможно. Вырванные арестами из куреней, хуторяне томились рядом, под охраной родственников и приятелей. Кормились тем, что приносили из дому. Полине Васильевне верилось до последнего, что мужа, как бывшего секретаря сельсовета, отпустят. Вместе с Ленькой приходила к школе, прибивалась к толпе голосивших баб, а сын карабкался к открытой форточке, звал изо всех силенок:
– Шаганов! Шаганов! – пока не показывалось за окном заросшее щетиной, угрюмое лицо арестанта…
Тихон Маркяныч, опасаясь расправы, в одночасье собрался и умыкнул аж на Кубань, к давнему знакомцу. Полина Васильевна, проводив его, осталась с мальчишками одна. Спустя неделю арестованных тайком, глубокой ночью, увели из хутора…
Февральским метельным вечером в шагановский курень вошел старец-побирун в обтрепанном тулупе и заштопанных валенках. Не сразу, когда лишь сдернул треух и раскутал лицо, Полина Васильевна признала свекра. Отощавший, безбородый, с красными обожженными морозом и ветром глазами, вид он имел самый жалкий. Греясь у печки, сквозь слезы рассказал о своих похождениях. На Кубани расправлялись с казаками еще похлеще. Особые военно-милицейские отряды начали погромы, аресты и выселение из станиц: Ново-Рождественской, Темиргоевской и Медведовской. Почти всю станицу Полтавскую – двадцать пять тысяч человек! – выгнали из хат на мороз, проводили в путь-дорожку на Урал. Та же участь постигла Урупскую, Уманскую и другие станицы… Старый односум, увы, в дальнейшем гостеприимстве отказал. На станции Кавказской Тихона Маркяныча раздели уркаганы. Слава богу, нашлись добрые люди, кое-как одели в старье… Выведав у снохи, что о нем уже справлялся милиционер, скиталец не пал духом. Искупался, поменял одежду, приказав лохмотья сжечь, и натощак лег спать. В предзорье поднялся, выложил из котомки весь свой заветный припас – пять сухарей, отдал его снохе. А сам пожевал размоченный в кипятке хвост воблы и засобирался, куда глаза глядят…
Разве измеришь муки, которые Полина Васильевна испытала в тот год? Да и кому было жаловаться, у кого в лихометной жизни искать защиты? Оставленные без кормильцев, многие казачьи семьи бедовали, рушились, вымирали поголовно.
На первых порах сердобольные хуторянки кое-чем помогали Полине Васильевне, а затем, запуганные председательшей сельсовета, приходить в шагановской курень перестали. И настал день, когда в нем не осталось ни крошки хлеба, ни горошины…
Собираясь с силами, Полина Васильевна уходила в немецкий колонок, за восемь километров, менять вещи на продукты. Ничего не жалела, чтобы подкрепить Егорку, исхудавшего так, что глядеть было больно: скелетик, обтянутый кожей. Леню, посещавшего школу, спасали бесплатные завтраки: крупяной супец да кукурузная лепешка. Половинку её он иногда приносил младшему брату. Но тот угасал день ото дня. Однажды, вернувшись с полбуханкой черного хлеба, мать увидела Егорушку лежащим на кровати. И как ни упрашивала она пожевать спасительные крохи, бедняжка даже рта не открыл. Немощь и сердечная боль в тот вечер свалили и саму Полину Васильевну. Надвинулась ночь. Вдруг оторвавшись от тяжкого забытья, мать вскинулась, увидела на столе горящую лучину, сидящего Леньку. Он плакал. Устремила растерянные глаза на кровать младшенького и мгновенно всё поняла…
Утром Устинья Дагаева и Ленька омыли и одели покойного. Дядька Петро Наумцев сколотил гробик. Вырыл за куренем яму. Хоронить на подворьях стало в хуторе привычным…
Дожили до мая. И, казалось, до спасения – рукой подать. Школьников водили на прополку колхозных полей. Там же кормили. И Лёнька мало-мальски выправился. А Полина Васильевна, отказывая себе в кусочке хлеба ради сына, наоборот, сдала. Юбки подвязывала веревками.
Накануне Троицы к Шагановым заехал дед Кострюк и обрадовал вестью, что на их клине, засеянном осенью, завощанела пшеница. В тот же час хозяйка устремилась в степь и вернулась с мешочком налущенных зерен. И мать, и Ленька неподвижно стояли у надворной печуры, пока варился суп, настоящий зерновой суп!