Казачья Вандея
Шрифт:
Перейдя вброд реку Псоу, ниже моста, почти у самого ее впадения в море, штаб бригады около 11 часов прибыл к месту погрузки.
На рейде стояло несколько английских военных кораблей. Погрузка на военные суда уже началась. Грузился калмыцкий полк. Английские матросы на шлюпках перевозили на корабли только людей с винтовками, даже седел не разрешалось брать с собою. Тяжело было смотреть, как казаки прощались со своими лошадями. Многие в последний момент отказывались от погрузки и уходили в Грузию. Все желающие могли погрузиться. За хутором слышна беспорядочная стрельба из винтовок и пулеметов.
При проходе частей на погрузку, на шоссе, через мост на реке Псоу, происходило беспорядочное столпотворение; некоторые казаки митинговали и пытались остановить шедшие на погрузку сотни. Когда к мосту подошел 29-й Конный полк, несколько казаков, занимавших
— Прочь! Руки обрубаю всякому, кто посмеет дотронуться до уздечки! — заревел есаул, выхватывая шашку.
Смельчаков остановить коня не нашлось, и полк беспрепятственно прибыл в хутор Веселый.
Не так благополучно обошлось с 28-м полком; часть полка не пожелала грузиться без лошадей и ушла сдаваться большевикам, уведя с собою и временно командующего полком, сотника Короткова. Как мне передавали потом сотник Коротков при попытке скрыться от полка был убит своими же казаками.
Большая часть казаков 29-го и 30-го конных полков и около половины 28-го полка погрузились на английские суда, а часть ушла в Грузию, не желая бросать лошадей.
Во время погрузки в полуверсте от берега происходили митинги, ибо разложение в связи с приказом генерала Морозова о сдаче коснулось почти всех частей, и контакт с большевиками через генерала Морозова налаживался. Часть шла на погрузку, часть уходила в горы или в Грузию, часть готовилась к сдаче.
К вечеру погрузка закончилась, англичане забрали на суда всех пожелавших грузиться в Крым, и на другой день английские броненосцы «Кородок» и «Марльборо» доставили нас в Феодосию. Здесь командир корпуса произвел смотр частям 4-го Конного корпуса, прибывшим в Крым.
В Феодосии в последний раз в одном из лучших ресторанов города собрались на прощальном банкете все прибывшие в Крым господа офицеры Усть-Медведицкой конной бригады.
Дня через два все донские части были из Феодосии погружены на русские пароходы «Вампуа» и другие и отправлены в Ак-Мечеть. Штаб 14-й бригады расположился в деревне Тарпанчи. Согласно приказу по Донскому войску от 10 апреля 1920 года, все части Донской армии переформировывались и сводились в два корпуса. 21 мая Усть-Медведицкая конная бригада закончила свое существование. Казаки были отправлены в Саки, где происходило формирование новых донских дивизий. Офицеры большей частью были зачислены в Донской офицерский резерв. Я не получил нового назначения и был причислен к офицерскому резерву. Вскоре я был приглашен донским атаманом, генералом Богаевским, по делам службы в его канцелярию, где атаман сообщил, что главнокомандующий, генерал Врангель, запросил его, почему я не получил назначения, а потому не желаю ли я получить соответствующее назначение в Донской армии?
Я ответил, что я устал, а потому предпочел бы отдохнуть некоторое время, а кроме того, я не считаю для себя возможным быть причиною отстранения кого-либо из лиц, уже получивших назначение и, как мне известно, на те командные должности, на которые я мог бы претендовать.
Через несколько дней, получив двухмесячный заграничный отпуск, я уехал в Константинополь, надеясь там получить визу в Польшу, где у меня было недвижимое имущество, которое необходимо было привести в порядок. Польский консул в Константинополе не мог мне дать визы без разрешения польского правительства и обещал сделать телеграфный запрос в Варшаву, но прошла неделя, две, три, и я понял, что мне визы не получить, и возвратился в Крым.
Несмотря на одержанную недавно блестящую победу над красной конницей Жлобы, положение в Крыму было не твердым. Чувствовалась разруха. Я побывал в Севастополе, в штабе главнокомандующего, там настроение было непонятно оптимистическое. Один из генералов ставки мне сказал, что теперь у нас положение очень твердое, Перекоп обращен в настоящий Верден. По имеющимся же у меня, хотя и не проверенным, данным, на Перекопе укреплений почти не было. Я послал на Перекоп офицера, сотника Щелконогова, проверить этот Верден. Возвратившийся офицер мне доложил, что по обе стороны шоссе, ведущего к Перекопу, построены проволочные заграждения в несколько рядов, приблизительно на полверсты в каждую сторону, а дальше протянут лишь один ряд проволоки, причем колья частью вывернуты и валяются на земле. Окопы запущены, обвалившиеся, мелкие и по своей конструкции самые примитивные и, как он выразился, «вроде тех, какие конница строила в Полесье». Лично я на Перекопе не был и потому ничего не могу добавить.
Что же касается тыла, то и здесь было далеко неблагополучно. Коснусь лишь положения офицеров Донского офицерского резерва, расположенного в Евпатории. Материально офицер был обеспечен настолько плохо, что были случаи самоубийства на почве голода. Особенно тяжело было положение рядового офицерства. Офицеры были раздеты, многие без сапог. Денег почти не получали, что заставляло офицера продавать последние вещи, толкаясь на базаре среди всякого сброда. Я, например, видел в карауле на посту офицера с винтовкой, в опорках и почти в одном белье (капитан Добронравов). После повторного случая самоубийства приезжал начальник штаба Войска Донского, генерал Алексеев. Офицерам выдали аванс по семи тысяч рублей, но затем удержали из жалованья. Чему равнялся этот аванс в 7000 рублей, можно судить по тому, что приблизительно около этого времени газета стоила 500 рублей, а обед в плохой кухмистерской — около 5000 рублей, пятикопеечный шоколад — 700 рублей.
Дабы не умереть с голоду, офицеры принуждены были образовывать артели грузчиков и работать на пристани, конкурируя с портовыми рабочими. В последнее время у офицеров были отняты денщики, и зачастую приходилось видеть офицера на базаре с комсой в руках или стоящего в очередях за хлебом у булочных и т. п.
Все это, конечно, отражалось на моральном состоянии офицера. Ниже я привожу письмо одного офицера, отправлявшегося с партизанским отрядом полковника Назарова. Отряд имел задачу прорваться на Дон и поднять там восстание.
Этому начальнику партизанского отряда, к слову сказать, никто не верил, но бежали из резерва куда угодно, лишь бы уйти и вырваться из этого унижающего чувство офицерского достоинства состояния в резерве.
Ближайшему начальству, по-видимому, трудно было разобраться в душевном состоянии офицера, поставленного волею судеб в исключительно трудные, небывалые и неслыханные условия. Не понимали офицера, а если не понимали, то и не могли ничего сделать. Неужели 500–600 офицеров были непосильным бременем для Войска и ничего нельзя было сделать? А нужно было так мало — накормить и одеть. Как иллюстрацию к вышесказанному привожу полученное мною письмо от подъесаула Козловцева:
«Ваше Превосходительство!
Убывая из резерва в партизанский отряд полковника Назарова, я считаю своей непременной обязанностью доложить Вашему Превосходительству о своей искренней благодарности, которую я испытываю при воспоминании о своей службе за все время Гражданской войны, сперва в вверенных Вам освободительных войсках Усть-Медведицкого округа, а затем в Усть-Медведицкой конной дивизии и в 14-й бригаде. Я все-таки питаю надежду, что в недалеком будущем, с разрешения Вашего Превосходительства, вновь буду находиться в рядах войск под Вашим командованием.
Мы — офицеры резерва, поставлены в такое безвыходное положение хоз. канцелярией резерва, что нас нисколько не удивляют бывшие случаи самоубийства офицеров на почве голода. Мы бежим из резерва. Нас удивляет и поражает, что хозяйственная канцелярия не может справиться по довольствию ведь только одного батальона по численности офицеров.
Приезд генерала Алексеева ничуть не подвинул дела вперед. Канцелярия спешно выдала нам по семь тысяч рублей, а теперь при выдаче жалованья за май месяц она вычитывает и мы остаемся у разбитого корыта.
Бывая в карауле в тюрьме, мы наблюдаем, что арестантов кормят гораздо лучше, чем питается наш офицер резерва. Невольно напрашивается мысль, что состояние в резерве хуже каторги, но за что? И оказывается, что мы отбываем это наказание лишь по вине хоз. чинов резерва, которые не могут двинуть вперед хозяйственный аппарат по какой-то причине?
Мы бежим из резерва в боевую часть, зная наперед, что там лучше должно быть… там не придется думать с утра до вечера о питании; эта мысль о желудочных интересах так принижает нас.
У нас, офицеров, служивших под командой Вашего Превосходительства, живет мысль, что недалеко то время, когда мы под Вашим руководством снова пойдем по родным местам и страшное время сидения в Евпатории, страшное по вине каких-то чиновников, неуязвимых никем и ничем, нам Приходится так думать, это время забудется нами как один из неприятных эпизодов жизни. Наш отдых только на фронте, в тылу же только трепание нервов!
Всегда покорный слуга Вашего Превосходительства