Казак на чужбине
Шрифт:
И вдруг, закружил вихрь гражданской войны. Прямо в станице в марте 1918 года вспыхнуло восстание гундоровских казаков, и он стал одним из его руководителей. Сформировал гундоровский полк. Больше пяти тысяч казаков поставил в строй. А ведь та стихийная мобилизация проходила после трёх лет тяжелейшей войны!
Затем, в мае 1918 года – бои на Батайском фронте, соединение с добровольцами, война за донские грани в Воронежской губернии осенью и зимой того же восемнадцатого года. Дальше: и тяжелые бои, и совсем нелегкие победы. Были, конечно, и жестокие поражения, но донские газеты того времени предпочитали об этом помалкивать.
В чинах Гусельщиков продвинулся от войскового старшины до генерал-лейтенанта, а в командном положении – от командира отряда повстанцев до командира казачьего корпуса. Корпусом, правда, командовал чуть больше полугода. На полях Северной Таврии снова принял казачью дивизию, в составе которой неизменно был его родной Донской гундоровский георгиевский полк.
И вот он на крымском побережье, в Керченском порту, на борту уходящего из России парохода «Екатеринодар». На немолодом лице накопившаяся, особенно за последнее время, усталость. От повеявшего с берега тепла, он то снимет генеральскую папаху с совершенно лысой головы со светло-бежевой кожей, то оденет. Со стороны может показаться, что снимает он свою папаху как при виде покойника. И вид у него такой же, как при прощании с родным и близким человеком. Затем генерал приободряется, понимая, что его настроение передается и подчиненным казачьим офицерам, разместившимся рядом с его генеральской каютой, и начинает отдавать резкие и решительные команды.
Пароход, на котором оказались гундоровцы, ранее числился в пароходстве как зерновоз и был предназначен для перевозки зерна и муки. При отправке эвакуированных из Керчи все палубы и трюмы этого добросовестного морского труженика были забиты пассажирами; да и спасательные шлюпки, пароходные трубы, все трапы и площадки, были облеплены людьми сверх всякой меры. А вообще, могла ли быть какая-то мера для спасающихся от неминуемой гибели людей? Некоторые казаки предусмотрительно привязывались, боясь, что их во время качки сбросит в море.
Для прощания с сушей все, кто мог покинуть свое место без опаски, что его не займут другие, сгрудились у правого борта и стояли там вполоборота, буквально прильнув друг к другу, до тех пор, пока плоскость берега не скрылась совсем. Сначала берег с невысокими горами был похож на каравай на обеденном столе, потом уменьшился до размеров горбушки, а затем, под плач женщин и проклятья казаков, вовсе его тонюсенькая пластинка растворилась в морском тумане.
От волнений и пережитых страданий при посадке на корабли никто поначалу не хотел ни есть, ни пить. Но уже на второй день пути выяснился большой недостаток воды, хлеба и вообще – любого продовольствия. Не было возможности на всех готовить горячую пищу. Команда парохода была рассчитана на обслуживание всего полутора сотен пассажиров, а их на борту оказалось в тридцать с лишним раз больше. Началась массовая жажда. Со всех сторон слышалось:
– Воды! Воды!
Пробовали пить морскую воду, подслащивая ее сахаром, но это только усугубляло страдания.
– Воды! Воды! – доносилось с палуб и трюмов.
На носу парохода был организован небольшой лазарет, но обращавшихся по поводу жажды было так много, что военный врач Александр Иванович Безрукавый, только и успевал повторять:
– Вода только для тяжелых больных. Остальным советую терпеть.
– Да сколько ж терпеть! Разве ж это можно вынести?
Наиболее бойкие казаки пробились к генералу Гусельщикову:
– Мы погибаем от жажды, господин генерал, сделайте что-нибудь!
Он ответил как всегда кратко:
– Пить нет ни у кого. И у нас в генеральской каюте тоже. Мы также живем по общей выдаче – два стакана в день.
Отсутствие хлеба не так беспокоило казаков как отсутствие воды. За годы гражданской войны им не раз приходилось голодать, но вот чтобы пить было нечего, так это действительно было в первый раз. Те казаки, которые смогли в порту набрать в баклажки воду, отчаянно её экономили. Разбившись по двое-трое, они караулили, прятали свои баклажки под грудой имущества и пили драгоценную воду мелкими глоточками в сторонке, подальше от завистливых глаз. Внезапно на корме завязалась очередная словесная перепалка:
– По три бульки пить.
– А в морду, тебе, в придачу не дать? Тебе ж сказали – по три бульки на глотку. А ты? Буль, буль, буль и еще три буля. Так и все без воды через тебя останемся.
Тем не менее, несмотря на постоянные стычки между пассажирами этого горемычного транспорта, мало-помалу все как-то приспособились к этой немыслимо тяжелой пароходной жизни. Кто-то спустился в душный, но теплый трюм; большинство же пыталось устроиться на палубе, на воздухе, который сначала был свежим, а потом, когда заштормило, стал резким и нестерпимо холодным.
В тесном, набитом людьми трюме полутьма. Рядышком расположились, сбившись в плотную кучку есаул Антон Швечиков, его друг сотник Сергей Новоайдарсков, вечный вахмистр, как он себя всегда называл, Николай Власов, писарь Михаил Фетисов и Устим Брыков с неизменным прозвищем Дык-Дык. Попозже к ним присоединился подхорунжий Гаврила Бахчевников. В трюме постоянно ходят люди… Одни кого-то ищут, другие выискивают местечко для себя. Все время слышится досадное шипение потревоженных.
– Да осторожней вы там, шатаетесь и шатаетесь… И всё по ногам, и по ногам. Отдавили уже всё.
– Язык тебе надо отдавить, говорун. Не от хорошей жизни бродим.
– А где она хорошая жизнь?
– В станице осталась.
– Да там такая жизнь, не приведи Господи. Лучше в этом железном коробке, чем в деревянном.
– Как же? Новые власти на деревянную домовину на тебя тратиться не будут. Им дров и без того не хватает.
Когда снимали с уставших и растертых ног сапоги и скидывали взопревшие шинели, то дорожная влажная духота и сапожная вонь снова и снова начинали вытеснять многих нетерпеливых на человеческие запахи наверх, на палубы. Движение и перепалки, проклятия измученных казаков начинались вновь с удвоенной силой…
Ближе ко времени обеда, когда по долгожданной команде наконец-то начинали раздавать по стакану пресной воды на человека, сразу же у всех усиливался злой, мучительно долго не отпускающий голод. Из муки, которая была на всякий случай припасена почти в каждом казачьем чувале, хозяйновитые казаки стали делать себе лепешки без всякой опары и во всех видах посуды, что находилась под рукой – от котелков – и до цибарок. Место у пароходных труб сразу назвали кондитерской. Заранее замешанными и наспех приготовленными лепешками плотно облепляли пароходные сигнальные трубы и, тщательно оберегая каждую лепешку от чужих посягательств, дожидались гудков. Морякам кричали с «кондитерской»: