Казак на чужбине
Шрифт:
На вереницу кораблей, наполняя ужасом и отчаянием души и без того измученных людей, надвигался новый шторм и первые его волны стали с шумом ударять по бортам, на которых с самого начала пути не были видны ватерлинии.
На пароходе «Херсон» везде чувствовалась царившая когда то здесь атмосфера морского путешествия. Даже прежняя роскошь убранства кают-кампании бросалась в глаза. Повсюду резьба по дереву, дорогие дубовые панели, картины с морскими пейзажами, и, наконец, то что больше всего раздражало набившихся в кают-кампанию генералов и старших штабных офицеров – это портьеры, сделанные из ярко красного плюша. Один из генералов, вальяжно расположившийся у иллюминатора, ткнул пальцем в портьеру и обратился к пассажирскому помощнику капитана:
– Это что, любезный? Вы уже что, подстроились под новые российские власти?
– Нет, это от старых времен осталось, а к новым властям мы отношения не имели. Мы зафрахтованы были на черноморский каботаж, но довольно часто ходили в Константинополь, разумеется, до войны. А во времена не спокойствия вообще без перевозок оставались. Да и сейчас, разве это коммерческий рейс?
Да, действительно, злосчастный рейс «Херсона» совсем не напоминал довоенные путешествия, когда на верхней палубе в шезлонгах дремали укрытые теплыми пледами шотландских расцветок буржуа. Когда прогуливались дамы с собачками. Из ресторана доносились легкие, воздушные фортепьянные звуки. Капитан учтиво приветствовал всех на вечернем променаде и желал пассажирам приятного путешествия.
Только природа осталась такой же. В этот предвечерний час ярко красная, с сизым отливом половинка закатного солнца быстренько погружалась в море. А напротив торопливо уходящего на покой солнца, как бы принимая надзор над тяжело бредущим караваном кораблей, уже поднималась желтоватая в верхней половине и белесая снизу, ближе к морской воде, полная луна.
Но в этот раз никто из пассажиров не любовался этими морскими красотами. Плывших в страшившую их неизвестность пассажиров «Херсона» волновал только один вопрос: когда они придут в порт и когда солнце и луна будут вставать над долгожданной сушей.
С наступлением темноты в кают-кампании будто перестали стесняться окружающих и устроили грандиозную пьянку. Пили всё, что смогли раздобыть и поставить на стол. Одни – пронесенные на борт крымские вина и коньяки, другие – купленные у пароходного буфетчика виски, бренди и ром. И даже большая бутыль мутного первача пошла по кругу под конец застолья. После изрядно выпитого, в кают-кампании получался не разговор, а сплошное обвинение всех и вся. Два вышедших из кают-кампании генерала стояли, покачиваясь у леерного ограждения.
– Я вас арестовываю на пять суток за неисполнение боевого распоряжения, – пьяно брызгая слюной, с оттяжкой в голосе говорит генерал от инфантерии.
– А я вас – на десять суток, – медленно переварив услышанное, отвечает равный ему по званию, и не менее пьяный кавалерийский генерал.
И проходящему мимо матросу командным тоном:
– Э-э-э! Любезный! Господин матрос, вы тут знаете, что где находится. Сопроводите генерала в трюм для отбывания наказания.
– В трюме негде ногой ступить, там полно людей. А вы бы, господа генералы, лучше бы проспались и вокруг внимательней осмотрелись.
– Мерзавец! Как с генералами разговор ведешь?
И оба генерала в едином возмущении почти хором:
– Под арест, на пятнадцать суток!
Матрос, видя бесполезность дальнейших попыток убеждать генералов, поправил моток каната, который он нес, для того чтобы получше обмотать все переходы между палубами и трюмами, ухмыльнулся и бросил им на ходу:
– Ну, я пошел, господа генералы, отбывать наказание за вас обоих.
Успокоенные генералы, словно примирившись от такого разумного поступка матроса, отправились в наполненную сигарным дымом и винными парами кают-кампанию:
– Пойдемте, выпьем, господин генерал за то, что нам хоть кто-то подчиняется.
Устроившиеся на нижней палубе и в трюме офицеры, услышав шум на верху решили подняться и получше рассмотреть, что там происходит. Они отстранили возмущающегося вестового и, заглянув в кают-кампанию ахнули:
– Господа! Посмотрите на чудо – котлеты и картофель жареные!
– Вот до чего мы дожили. Уже даже обыкновенные котлеты с жареной картошкой мы стали считать чудом.
– Господа, – раздалось сразу несколько голосов, – так то, оно так, но только права у нас одинаковые и вроде даже погоны одного шитья, только одним котлеты и бифштексы, а другим черный хлеб с вековыми консервами. И вонючий трюм, от которого есть не захочется еще неделю.
Вышедший из кают кампании, разгоряченный выпивкой генерал, строго обрывает молодого офицера:
– Это что за разговорчики? На пароходе своя морская революция? Что, большевистские лозунги о равенстве и братстве в массы швырять будете? Так митинг здесь не получится! По закону военного времени к стенке трюма – и рыб кормить!
Офицер с побледневшим перекошенным лицом угрожающе надвигается на генерала и кричит:
– Я сейчас соберу свою сотню с оружием – и всех вас за борт. Вот тогда посмотрим, кто рыб будет кормить. Не мы, бойцы с передовой, а вы этого заслуживаете… И вам давно пора понять, что это не нас из страны вышвырнули, а вас – в первую очередь! И все это, – он обвел рукой кают кампанию и верхнюю палубу, – не сливки вовсе, а самые настоящие отбросы общества!
Словесная перепалка едва не перешла в стрельбу. Только вмешательство пассажирского помощника капитана помогло. Его спокойный голос словно отрезвил и тех, кто был пьян, и урезонил тех, кто почти перешел в состояние бешеной ярости.
На ночь на всех входах на верхнюю палубу поставили посты с приказанием никого не впускать и не выпускать. А утром разыгравшийся небывалый шторм всех, казалось, примирил в одном страдании. И неизвестно кому было хуже: сытому и похмельному бомонду из кают-компании, или голодному и злому трюму.
А к исходу пути, когда измученные жаждой люди молились, глядя в черные тучи, вдруг над «Херсоном» разразился неимоверно плотный, холодный ливень. И все пассажиры безо всякой команды стали растягивать заплеванные брезентовые полотнища и собирать с них драгоценную влагу. И пили ее сначала дурно пахнущую, но казавшуюся все равно живительной, а потом уже и отстоявшуюся во всех видах посуды без всякой нормы. Это и показалось им всеобщим и примиряющим счастьем.
Джанкойский полк офицерского резерва, получив распоряжение отходить в Керчь одним из первых, добрался он до нее в числе последних. Резерв он и есть резерв. Почти все на бумаге, а не в жизни. Повозок вполовину меньше положенного, строевых коней и на четверть личного состава не наберется. Для погрузки полку определили недостроенный миноносец «Живой».