Казаки на Кавказском фронте 1914–1917
Шрифт:
Во мгле что-то обозначилось вроде пятна-сельца курдского. Ближе, ближе — видим движение людей. Еще ближе — обнаруживаем пеший строй казаков, одетых только в черкески. Слышим команду:
— Смир-рно!.. Господа оф-фицеры!
К нашему командиру полка полковнику Мигузову подходит пожилой офицер, в косматой черной папахе, с седой подстриженной по-черкесски бородкой, и докладывает:
— 1-й Лабинский генерала Засса полк приглашает господ офицеров-кавказцев на стакан горячего чая, а казаков — на суп с бараниной.
То был командир дивизиона (две сотни) лабинцев подъесаул Венков (в Гражданской войне генерал, умерший в Югославии).
Наша, 3-я сотня подъесаула Маневского шла головной, и мы увидели, что лабинцы, пробив снег своими ногами, стояли в двухшереножном развернутом строю. В глаза бросилась фигура, осанка и одежда одного молодого командира сотни в чине сотника с усами, закрученными вверх. Несмотря на лютый холод и глубокий снег, офицер этот одет был в тонкую «дачковую» черкеску верблюжьего цвета. На голове — небольшая черная каракулевая папаха. Он был в суконных ноговицах, в мягких чувяках. На затянутой в рюмочку талии красовался отличный кинжал с рукоятью слоновой кости. В длинной кобуре желтой кожи на левом бедре висел револьвер. Легкая кавказская шашка отделана кавказским же галуном. Через левое плечо перекинута тонкой работы узкая тесьма. Одет он был так, словно собрался на бал. Я его видел впервые и понял, что это, должно быть, тот сотник Бабиев, о котором я так много слышал, будучи еще юнкером.
Такой приятный и чисто воинский сюрприз со стороны лабинцев, да еще в такую стужу, искренне подкупил нас. Особенно мы радовались за своих казаков, которые в такой холод подкрепятся горячим супом, да еще с бараниной. Лабинские вахмистры разобрали наши сотни, а мы, офицеры, шумной гурьбой пошли в их хану-хату чуть ли не по колено в снегу.
К стакану чая у лабинцев нашелся и коньяк, и тушеная баранина. По казачьей традиции старшие офицеры сгруппировались у очень примитивного стола, а мы, молодежь, — далеко «на левом фланге», в очень неуютной курдской хане-норе. Сотник Бабиев, несмотря на то что был командиром сотни, не сел со старшими офицерами, а был среди нас, многочисленных хорунжих обоих полков. И он не только не сел на скамейку, но и не стоял на одном месте. Он распоряжался столом, суетился, говорил, цукал всех денщиков своего полка за то, что они якобы медленно подают к столу еду. Денщики суетились, так как на всех не хватало ни тарелок, ни вилок, ни ножей, ни чайных стаканов. Бабиев не унимался, сам бегал «на кухню», сам тащил оттуда что-то. Свою вилку он передал кому-то из нас, а сам, не садясь, «штрикал» куски баранины своим подкинжальным ножичком, как едят все горцы. Мы, молодежь-кавказцы, были в восторге от него, а лабинцы не раз повторяли ему:
— Да присядь ты, неугомонный… Дай кавказцам покой!
— А што же скажут наши дорогие гости, если мы плохо их угостим? — парировал он громко, и мы все весело смеялись.
Час времени, проведенный в гостях у изолированных лабинцев, выпивка и легкая закуска сразу сроднили нас и сблизили, а угощение в такую непогодь так приятно дохнуло на нас кавказским гостеприимством, что мы сразу же полюбили их и подружились с молодецкими лабинцами.
В холоде, в снегу, когда курдское сельцо потонуло в зимней стуже, когда всякий человек сам себе не рад, да еще в непосредственной близости к противнику — такой прием «на походе» многое сказал нам о благородном понятии воинской чести среди господ офицеров-лабинцев, их большой сплоченности и глубокой любви к своему полку. И было заметно, что главным двигателем всего этого был сотник Бабиев, который буквально не знал, куда применить свою бурливую казачью энергию.
Кстати, должен подчеркнуть, что всех господ офицеров казаки титуловали «ваше высокоблагородие», как принято в гвардии. По уставу же подобное обращение относилось только к старшим офицерам, начиная с чина есаула и выше. Прапорщиков, хорунжих, сотников и подъесаулов титуловали «ваше благородие».
Сердечно распрощавшись с гостеприимными лабинцами, полк двинулся дальше на запад, на самые передовые позиции. То было село Челканы. В нем стояло четыре сотни лабинцев, да нас пришло шесть сотен, а всего набралось до 1500 казаков и лошадей.
Все курдские села можно измерить броском камня. Казаков кое-как разместили по «ханам-норам». Все лошади — под открытым небом. Непосредственная близость турецкой пехоты на перевале Клыч-Гядук и жестокий холод, снег, морозы заставили держать лошадей все время под седлом. Приказано соблюдать полную тишину и не петь песни. Недостаток фуража и продуктов морили полк. На перевале у турок было два горных орудия. Некоторые из нас мечтали захватить их. За это по статуту полагался Георгиевский крест. В особенности о нем мечтал сотник Бабиев.
Начальником авангардного отряда был командир 1-го Лабинского полка полковник Рафалович. С густой, аккуратно подстриженной бородой, он казался старым человеком. Был строг по службе. Мы его видели лишь при отправке в разведку и по возвращении из нее. Давая лично задачу, он долго водил карандашом по карте, а по нашем возвращении так же долго и томительно расспрашивал о пройденном разъездом пути, обо всем замеченном и потом требовал точно указать на карте, как шел разъезд и до какого именно пункта дошел. Тогда уже некоторые из нас — «с поволокою на глазах», туманно и долго — водили карандашом по карте, а Рафалович и Абашкин молча наблюдали и слушали, вынося свои заключения и по-отечески, довольно строго делали внушение…
Второе появление сотника Бабиева
Неожиданно настал ясный солнечный зимний день. На снеговом просторе широкой Алашкертской долины каждая точка была видна как на ладони. Вдруг послышался какой-то веселый «бум». Мы выскочили из всех своих хижин и увидели конную колонну казаков, идущую к нашему селу.
Впереди нее на отличной гнедой лошади, с белым прибором к седлу, в черкеске шел сотник Бабиев [3] . Весело, бравирующе он пел песню с казаками, сам запевал и сам управлял хором своих сотенных песельников. При этом остро пищала зурна, шумно гудел бубен. И чем ближе сотня подходила к селу — этот «бум» песни, зурны и бубна становился все громче. Бабиев, извиваясь в седле, словно не знал, как еще более, еще громче и сильнее выдать всю свою энергию и молодечество. Сотня приблизилась к селу, остановилась, выстроившись развернутым строем. Бабиев громко подал команду, соколом бросил на строй острый свой взгляд, что-то еще прокричал-скомандовал и коротким взмахом сложенной вдвое плети спешил казаков. В мягких чувяках, перескакивая по протоптанной дорожке, он приблизился к нам — кавказцам. Мы гурьбою окружили его. Он, веселый и счастливый, пожимал нам руки.
3
За отличия в боях зимне-весенней кампании 1915 г. войсковой старшина Абашкин и подъесаул Бабиев были награждены орденами Св. Равноапостольного князя Владимира 4-й степени с мечами и бантом. (Прим. сост.).
— Коля! Что же ты делаешь? — вдруг быстро говорит ему полковой адъютант сотник Фостиков, выскочивший от командира полка полковника Рафаловича в одном бешмете. — Здесь приказано соблюдать полную тишину.
— А што? Турок бояться?! — весело и дружески бросает ему Бабиев.
— Да не бояться, а надо соблюдать порядок, — отвечает ему Фостиков. — Командир полка требует тебя к себе! Ты знаешь, что это значит!
Дав вахмистру распоряжение, Бабиев подтянул и без того туго затянутый свой тонкий кавказский поясок, словно охорашиваясь перед желанной и долгожданной встречей с невестой или чтобы идти на грозный бой с недругом, и быстро пошел с Фостиковым в «нору» командира. Мы остались на месте ждать Бабиева.
Полковник Рафалович довольно долго держал у себя командира 3-й сотни своего полка. Что он ему там говорил, мы не узнали и потом, но… Бабиев вернулся к нам с пунцовым лицом.
— Ну, что? — спрашивает его наш командир сотни Маневский.
— Да-а… старый хрыч… все боится ту рок… требует соблюдения тишины, — как-то неловко и смущенно ответил он.
Мы, кавказцы, уже узнали характер их командира полка, этого серьезного и честного служаку. Явно, он разцукал Бабиева, и разцукал сильно. Понимая душевное состояние горячего сердцем нашего нового друга, умный и находчивый подъесаул Маневский обнял его за талию и нежно, словно любимой женщине, произнес: