Казаки. Степан Разин
Шрифт:
Поп Савва, распродав все свои скудные животы, чтобы было чем улестить подьячих владычных, снова поехал в Москву, снова «чти!» и снова – больше от страху – ничего не вышло. А тут как раз поднялись казаки, и так как они грамоты от него не требовали и тоже фиту с лапками не очень одобряли, то и решил о. Савва, распоп, с голодухи и с горя идти казаковать, и стал он вместе с беднотой зорить господские гнезда – довольно вы-де побоярствовали на сем свете!.. – и чинить над женским полом всяческое поругание. Распоп Савва так уж устроен был: раз сорвался с петель, значит, пиши пропало…
В отряде отца Саввы промышляла и темниковская вещая женка Алена. Воеводина теща водяной хворала, воевода потребовал,
И прилетела в Темников весть: идет сюда промышлять над попом Саввой, Ериком и другими ворами сам князь Юрий Долгорукий. Отец Савва, как всегда в таких случаях, ушел со своим отрядом в леса, которые сжимают Темников со всех сторон, и затаился там, в глуши, за непроходимым Журавлиным Долом.
Надвигались сумерки. Было морозно и тихо. С неба редко падали нежные снежинки. На большой поляне вкруг костров грелись повстанцы. Они поджидали от своих лазутчиков вестей о движении царских войск. Распоп Савва неуклюжим ножом терпеливо скоблил можжевеловую палку, шомпол для своего мушкета. В обращении с оружием распоп был умел: и раньше, когда еще батюшкой он был, он потихоньку – охота духовному сану воспрещена, – ходил зверовать. Другие повстанцы кто чистил оружие, кто балакал о том о сем, кто искал забвения в тихой, унывной песне. Один ушивал порвавшиеся по чащам портки. Те сушили над огнем онучи… Кто-то в сторонке точил о камень тяжелый топор. И тихо, тихо было вокруг в чащах лесных…
И вдруг все подняли головы: кабыть идут?.. Батюшки, да как будто конница!.. Bce повскакали и схватились за оружие. И вдруг шум прекратился: остановились. Послышался протяжный, заливистый свист.
– А-а, Федька Кабан… – облегченно вздохнули повстанцы – А что это за конные с ним?
Распоп заложил в рот четыре пальца и ответил таким же свистом.
Опять послышались звуки движения отряда: топот коней, фырканье, сдержанные голоса, лязг оружия. И скоро на поляну во главе с пешим Федькой Кабаном вышел конный отряд человек в двести. Впереди ехал подбористый, сухой, с соколиными очами Ерик. Повстанцы с любопытством окружили конных: они впервые встретились с Ериковыми людьми.
– Вот полковник хочет вместе с вами промышлять над воеводой… – сказал Кабан о. Савве. – А то у него одного силы мало, да и у тебя немного, а вместях, глядишь, что и выйдет…
– А-а… – с улыбкой отозвался Савва. – Жалуйте, жалуйте… Милости прошу к нашему шалашу, как говорится…
Всадники спешились, привязали коней к быстро налаженным коновязям, задали им непыратаго корма и вернулись к огням.
– Ну-ка, присаживайся давай… – сказал распоп Ерику. – Вот к огоньку поближе. Красному гостю красное и место… И ты, Кабан, садись, отдыхай…
Федька давно уже прибился к Темникову, вокруг которого были богатые зверовья, встретился со своей Аленой, но жили они порознь: Федька по-прежнему почти не выходил из лесов и теперь был чрезвычайно полезен повстанцам в качестве проводника и укрывателя
У костров завязалась оживленная беседа. Над огнями повисли черные котлы. Вкусно запахло похлебкой с сушеными грибами. Алена куда-то вдруг исчезла, но на это никто внимания не обратил: к ее странностям привыкли. И когда кончился затянувшийся за разговорами ужин, повстанцы стали позевывать. Лазутчиков все не было. Это значило только одно: царские войска очень далеко и можно спать спокойно. Впрочем, если бы они даже были и в Темникове, так беспокоиться тоже было не о чем: пройти Журавлиным Долом с его страшными трясинами и еще более страшными «окнами» мог только очень знающий место зверовщик, да и то не в ночь.
– Ну, что же, гости дорогие, может, пора и по опочивальням? – с улыбкой сказал распоп. – А то завтра, может, с утра работишка какая набежит. Только одного караульного надо будет поставить для береженья – так по очереди и будем стеречи…
– Ложитесь все… – сказал Ерик. – Я постерегу. Я все равно не сплю…
– Что жа так? – участливо спросил о. Савва.
– Так. Не спится что-то…
– Ишь ты, ишь ты… А мне дай только головой до земли доткнуться и сичас же хоть за ноги в ад тащи… Это у тебя от думы…
– Может, и от думы…
Повстанцы быстро наладили загодя заготовленные нодьи и улеглись между ними прямо на мерзлую землю. Сибариты и любители тепла разбросали костры, размели еловыми ветками выгоравшее место, укрыли его чем могли, и легли: им было тепло, как на печи. И не прошло и получаса, как на поляне, вкруг тихо сияющих нодий, казаки уже храпели на все лады. Лошади рыли ногами землю, фыркали и сторожко пряли ушами: вокруг бродили волки. Но при огне – лошади знали это – зверь близко не подходит…
Ерик сидел на пне около тихо теплящегося костра, курил и думал. Думы его были не веселы. Большой веры в затею Степана у него никогда не было, и он пошел с ним только потому, что надо же было что-нибудь делать, куда-нибудь даваться и рассчитаться за старые обиды. Но был и маленький авось; авось, в самом деле, удастся как наладить жизнь поумнее хоть чуточку. Но после симбирского разгрома он понял, что ставка Степана бита, и – не знал, что делать. Совестно было покинуть поднявшийся народ, но веры совсем уже не было: слишком уж велико было шатание в людях. Сегодня бьют приказных и жгут приказные бумаги, а завтра крестным ходом идут навстречу Москвы. Самое лучшее было бы бросить все и уйти опять в Запорожье, бить ляхов, бить турок, бить крымчаков, бить ногаев, защищать украины Земли Русской. Но с другой стороны, как же их защищать, когда внутри-то сидит старое, обидное, для миллионов нестерпимое и ненавистное, вся эта московская гниль? И стало ясно еще одно: разломать-то они могут все, что угодно, а вот создать-то что-то ничего не удается. Хвалятся каким-то этим своим казацким строем. Да ведь в каждой деревне есть этот круг-сход и все эти свои выборные десятские, сотские, старосты, а часто для своих они хуже крапивного семени, которое хоть тем хорошо, что оно далеко, не всегда достанет. Запорожье? Дон? Так ведь они только зипуном, грабежом готового живут. Но все грабить не могут – кто-то должен и создавать. Правда, свое дело на украинах они делают, но нельзя всем караулить по украинам…
Тяжело вздохнул Ерик, и сурово было покрытое рубцами лицо, и была печаль в красивых соколиных очах. С черного неба, тихо рея, все падали редкие снежинки. Сияли золотисто огни. Из лесных чащ так отрадно пахло холодной хвоей…
Сзади послышались легкие шаги.
Ерик, взявшись привычно за пистолет, обернулся и – обомлел.
Что такое?!
Широко открытыми глазами он смотрел в это бледное лицо, в эти темные, вещие, когда-то милые глаза и не мог поверить себе и не мог выговорить ни слова.