Казаки. Степан Разин
Шрифт:
– Негоже, крестный… – крикнул он. – Такие же казаки… Давай соберем круг, потолкуем, подумаем…
– Нет, сынок, толковать нам теперь с тобой не о чем… – отвечал Корнило. – Распускай голоту свою и неси на круг повинную голову…
Степан круто выругался и погрозил плетью. Казаки на стенах засмеялись обидно. Он разместил своих людей по хатам и сараям на берегу, за стенами. Безрезультатные переговоры шли день, два, три.
– Ну, погодите же, мать вашу растак!.. – погрозил Степан кулаком на стену. – Вот придет тепло, соберется народ опять ко мне, и тогда мы с вами еще потолкуем… Эй, ребята, на коней!..
И, оскользаясь в чуть оттаявшей грязи, голота, скукожившись на седлах, мокрая, злая, потянулась на Кагальник.
– Охо-хо-хо-хо… – вздохнул кто-то, шутя с горя. – Теперь вся наша надежа на жида только: много ли он нам
Но когда пришли они в Кагальник, то там не оказалось ни денег, ни жида: он исчез в первую же ночь…
Матвевна ходила с распухшим от слез лицом…
XXXVII. Конец Кагальника
Черкассцы поняли, что враг ослаб. Поняли и многие из голытьбы, что какие-то концы близки. Но им все равно ничего другого, как продолжать, не оставалось. Впрочем, некоторые скрылись из Кагальника неизвестно куда. На удивление всех, особенно храбрился Трошка Балала. Когда разведрилось, он сказал, что ему надо пойти в степь поискать каких-то корней, которые от ран помогают. И действительно, проболтавшись довольно долгое время в степи, он вернулся в Кагальник с какими-то узловатыми, сочными корнями, которые и развесил сушить на солнце…
Черкассцы, тотчас по отходе Степана, послали в Москву гонца с подробным отчетом о донских событиях. И, как ни боялись казаки вмешательства Москвы в донские дела, они впервые за все существование казачества обратились к Москве с просьбой прислать им на помощь ратную силу, чтобы поскорее покончить с голытьбой и всем этим шатанием. И вот истомленный гонец вернулся: Посольский Приказ, ведавший сношениями с Доном – во главе приказа все стоял боярин Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин, – отписывал казакам, чтобы они сами чинили над голотой промысел и доставили бы Степана в Москву на расправу. А на подмогу им велено князю Ромадоновскому отправить стольника Косогова с тысячью отборных рейтаров и драгун…
Вместе с этим распоряжением привез гонец Корниле грамотку от его дружка, молодого, но толкового и обделистого дьяка Шакловитого, который всегда сообщал ему о разных московских новостях, интересных для Дона.
Корнило сидел с гонцом, – бойким, смышленым Авдейкой, племяшом своим, – в начисто выбеленной горнице и внимательно читал послание Шакловитаго. Горница была убрана скромно. На стене, на персидском ковре висело оружие дорогое, до которого Корнило был охотник. В переднем углу, под многочисленными образами, украшенными бумажными цветами и чудесно расшитыми полотенцами, лежала булава, знак атаманского достоинства. Корнило водил скотину, лошадьми занимался, и рыбные тони имел, и деньжонки у старика были, но он был человеком политичным, «ести» своей не показывал и жил скромно.
«…Великий государь получил ваши вести, – медлительно читал Корнило затейливую московскую скоропись своего дружка, – и, обо всем проведав, велел позвать к себе патриарха Иосифа со святителями и сказал: «Ныне ведомо стало от донских казаков, которые пришли в Москву просить милости и отпущения вины своей, что, по многому долготерпению Божию, вор Стенька от злоб своих не престает и на святую церковь воюет, тайно и явно, и православных христиан тщится погубить пуще прежнего, и творит такое, чего и басурманы не чинят: православных людей жжет вместо дров. И мы, великий государь, ревнуя поревновах по Господе Боге Вседержителе, имея попечение о святой Его церкви, за помощь того Бога, терпеть ему, вору, не изволяем. И вы бы, отец и богомолец и великий господин, святейший Иосиф, патриарх московский и всея Руси, с освященным собором совет свой предложили». И патриарх ответствовал ему, великому государю: «По данной нам от Бога благодати, не терпя св. Божией церкви в поругании и православных христиан в погублении, мы, смиренные пастыри словесного стада Христова и блюстители Его закона, того вора Стеньку от стада Христова и от святой церкви, как гнилой уд от тела, отсекаем и проклинаем». И все святители повторили то же, и в тот же день, установленный церковию на поклонение святым иконам, на воспоминание прежде бывших благочестивых царей и князей и всех православных христиан, после литургии, священный собор возгласил анафему вору и богоотступнику и обругателю святой церкви Степану Разину со всеми его единомышленниками… И был о ту пору в соборе попик какой-то непутный, который, сказывают, туда и сюда шатается, и у вас на Дону, сказывали, бывал, а зовут его отец Евдокимом, – и вот как услышал он
Корнило опустил грамоту. Что-то было ему неприятно. Он нахмурил свои густые, седые брови и задумался. С одной стороны – московская гниль и приказный разбой, с другой – разбой и полное бессилие голоты. Толковой, правильной, хозяйственной жизни не жди ниоткуда, и пес его знает, что теперь делать. О-хо-хо-хо-хо! Прав Степан, что пошел крушить все это, да вот сам-то ничего путного сделать не может… Только крик, да пьянство, да кровопролитие…
– Какой это еще там Евдоким с Дону объявился?.. – спросил он Авдейку.
– Пес его знает… – тряхнув своими остриженными в кружок густыми и золотистыми волосами, сказал Авдейка. – Правда, околачивался он тут и у нас одно время. Чудной старик… Я с им ходил в Москве шествие на осляти посмотреть. Ну, прошли мы с крестным ходом из Успенского собора чрез Спасские ворота к Лобному месту. Там народу вербы из писаных кадушек раздавали. Потом патриарх новый послал за ослом – конь это, белым суконным каптуром покрытый, у них ослом называется… Учеников Господа представляли протопоп один да ключарь. И вот пошли они по осла и отвязали его, а боярин патриарший и говорить: что отрешаете-де осля сие? И они ему говорят: Господь требует… И повели они коня, под уздцы к Лобному месту, a патриаршие дьяки несут за конем сукно красное да зеленое да ковер. Ну, уселся это патриарх на коня и царь сам конец повода взял, и обратно все пошли в Успенский собор. А подле царя несли жезл его, свечу, вербу и полотенце. Стрельцы это весь путь разноцветными сукнами устилали. А впереди всех на красных санях здоровенную вербу везут на шести конях серых в цветных бархатных покрывалах и с перьями на головах; на вербе яблоки, груши понавешаны, инжир, стручки Цареградские и орехи всякие… Ну, глядел, глядел мой Евдоким да и засмеялся: везде, грит, обман – какое же-де это осля, коли это конь?.. А потом помолчал, помолчал, подумал да опять засмеялся: конь это али осел, все одно это, – иносказание сие так понимать надо, что осля сие это народ православный и едут на нем попы, а царь за повод ведет… Такой дерзкий попишка, беда!.. – смеялся Авдейка, и никак нельзя было понять, осуждает он или одобряет дерзкого попишку.
В сенях вдруг послышались мужские голоса. Корнило быстро спрятал грамотку Шакловитого и поднялся навстречу гостям. Вошло несколько казаков. Помолились на образа, поздоровались с атаманом.
– На круг выходи, атаман… – сказал один из них, высокий богатырь с вытекшим глазом и седой бородищей. – Так ли, эдак ли, а кончать надо. Потом, как дороги пообсохнут, опять к Стеньке со всех сторон голота ползет, – надо дело доводить до конца теперь же…
– А наши-то казаки как? – спросил Корнило.
– Рвут и мечут… – вперебой отвечали казаки. – Покою, кричат, нету. Голодуха опять будет, коли припасу из Москвы не пришлют. И опять же ни пороху, ни свинцу, все на исходе, а в Азове у турок опять многолюдство замечается. Так и беды наживешь с чертями да такой, что и не выгребешь!.. Тут от Степана письма кто-то по городу раскидал, так, не читавши, в клочья и рвут. Злобно берутся, – что-то выйдет?..
Атаман надел кафтан, сивую шапку, взял булаву, и все вышли. У вновь отстроенной церкви шумел круг. Но недолго шумел он: единогласно было решено обратиться от злоб своих на путь правильный и тут же чинить над ворами промысел. Те немногие, которые были иного мнения, возражать уже не осмелились. И тут же атаман приказал готовить коней и бударки: конные степью пойдут, а пешие погребут Доном…
Уже чрез три дня, ясным солнечным утром, когда небо то все закутывалось нежными облаками, то вдруг, точно играя, все обнажалось, и смеялось, и ласкало отогревающуюся землю, черкассцы под предводительством самого атамана выступили в поход против голоты. Шли весело: задонский суховей хорошо прохватил степные дороги, грело солнышко, гомонила птица всякая вокруг, и так легко и вольно дышалось этим свежим, крепким и душистым степным ветром.
А сверху к Кагальнику торопился стольник Косогов с отборными рейтарами. Корнило знал это и своих маленько поторапливал: ему хотелось взять Кагальник своими силами. Старичок знал, что знал…