Казанова

Миллер Эндрю Д.

Пришедшая девушка на поверку оказалась вовсе не девушкой, а женщиной несколькими годами старше самого шевалье. Он понял это, заметив складки на ее шее и жесткую, чуть дряблую кожу рук. Она сносно поддерживала свой внешний вид, пользуясь белилами, краской для век, румянами и сурьмой для бровей (совсем как Казанова, по-женски любивший приукрашивать себя). Она не говорила ни по-французски, ни по-итальянски. Он очистил для нее грушу и накормил гостью. Она заплакала. Она ела грушу, плакала и что-то говорила.

— Что она сейчас сказала? — спросил Казанова.

— Она сказала, — пояснил Жарба, — что джентльмен напоминает ей ее мать.

Потом привели вторую. Она поужинала с шевалье. Она знала несколько французских слов. Некогда у нее был друг из Франции.

— А

откуда именно из Франции, моя дорогая?

— Да, мсье. Из Франции.

Он поцеловал ее запястья. Она спросила:

— Чем вы угостите меня на сладкое, мсье?

Когда они кончили ужинать, она уселась к нему на колени, пощекотала его нос и заворковала с ним на детском, лепечущем, бессмысленном языке. Профессия убила в ней природную сексуальность. От нее пахло убогими домами и гнетущими снами. Казанова кивнул Жарбе, и слуга вывел ее на улицу.

Девушка, стоившая двенадцать гиней, понравилась ему еще меньше прежних. Похоже, она привыкла к разврату с детских лет. Достаточно было взглянуть ей в глаза. Она чарующе смеялась, но пройдет год, другой, пятый, жучки порока сделают свое черное дело, подточат основу, и от нее ничего не останется. Он поиграл с ней, хотя не смог скрыть страха. И лишь занявшись с девушкой любовью, догадался о причине своей боязни — эта связь граничила с инцестом. Он, не считая, дал ей денег. Она поправила серьги и сунула деньги в кошелек.

— Не желает ли мсье познакомиться с мальчиками? — осведомилась она и добавила, что охотно назовет их имена.

— Я пользуюсь услугами мальчиков в определенный сезон, — отозвался Казанова.

Какое-то время они глядели друг на друга. Потом она сказала:

— Bonne chance, monsieur [10] .

— Vous aussi, mam'zel [11] .—Хотя оба знали, что одной удачи недостаточно.

10

Желаю удачи, мсье (фр.).

11

И вам тоже, мадемуазель (фр.).

глава 4

Довольно. С девушками по билетам надо кончать. От них можно получить или только то, что ожидаешь, или то, что тебе совсем бы не хотелось получить. Счастливые были просто полоумными, а тоска других навевала на него глубокое уныние, да и любой чуткий человек ее бы долго не вынес. К ним можно пойти, когда огрубеешь душой или ошалеешь от скуки, словно пьяный. Зачем он сделал эту глупость и принял предложение лорда? Уж лучше выбирать самому.

Казанова решил дать объявление:

Меблированные комнаты на втором и третьем этажах ждут молодую даму, говорящую по-английски и по-французски и не принимающую никаких посетителей ни днем, ни ночью.

Жарба перевел, и в окне гостиной появилось объявление, написанное заглавными буквами. Позднее его напечатали в «Gazetteer»и в «London Daily Advertiser»5 июля 1763 года.

В первую неделю откликнулись девяносто две женщины. Жены, сбежавшие от мужей, куртизанки, психопатки, девушки, только прибывшие из дальних графств на подводах с сеном и чудом не попавшие в руки сводников и юнцов-сутенеров. Казанова вместе с Жарбой и старенькой экономкой миссис Фивер принимал их в гостиной и расспрашивал. Беседы велись по-французски, и потому большинство не знавших язык претенденток отвергли сразу. Других забраковали из-за излишней грубости или, напротив, излишней робости. Больше всего шевалье понравились женщины, искусно старавшиеся его обмануть. Уж он-то хорошо знал, каково все время играть роль, жить лишь словами и ничем больше. Но и среди них он не нашел ни одной, подобной той, которая жила

в его воображении. Вскоре идея, прежде казавшаяся такой заманчивой, начала ему приедаться. Он стонал, слыша звонок в дверь, а когда они входили в гостиную, не желал встречаться с ними взглядом. Шевалье с облегчением вздохнул и обрадовался, как только поток ослабел, превратившись в тонкий ручеек, и наконец полностью иссяк.

— Очевидно, — сказал он Жарбе как-то вечером, пока слуга развлекал его театром рукотворных теней на стене гостиной, — объявление сделало меня всеобщим посмешищем. Вот чего я добился. Уверен, что весь Лондон сейчас хохочет надо мной. Ты не думаешь, что мне нужно выбрать первую пришедшую сюда женщину? Да, да, именно первую попавшуюся.

— Или вторую, — откликнулся Жарба и прильнул к полуоткрытому окну. В застывшем летнем воздухе послышались легкие шаги — кто-то приближался к парадной двери.

В гостиную вошла девушка лет двадцати с небольшим в розовом шелковом платье. Ее лимонно-золотистые волосы были собраны в легкий узел на затылке и украшены белым помпоном с перьями. Нежно-голубые глаза почти сливались с бледным лицом. Из-за этой блеклости ее никак не удавалось рассмотреть: приходилось пристально вглядываться, чтобы составить сколько-нибудь отчетливое впечатление. Жарба подал вазу с апельсинами. Она с удивительной ловкостью очистила один, и в руках у нее остались кольца кожуры. Девушка сказала, что может потратить на себя лишь два шиллинга в неделю.

— Именно эту сумму я имел в виду, — ответил ей Казанова.

— По воскресеньям я хожу в церковь баварского посла, — сообщила она и добавила: — Поклянитесь, что не станете меня ни с кем знакомить.

Она заплатила за неделю вперед, и, когда собиралась уходить, Казанова спросил:

— Вы будете со мной обедать, хотя бы иногда? Я-то знаю, как тяжело обедать в одиночестве. К тому же вы сэкономите деньги.

Она переехала к нему. Вещей у нее было немного: дюжина платьев, шахматная доска из слоновой кости, на которой она играла как настоящий профессионал, победив шевалье после четырех ходов, томик Мильтона на английском, Ариосто на итальянском и «Характеры» Лабрюйера на французском. Ее звали Паулиной, она была португалкой, и рассказ о ее прошлом занял несколько дней. В этой запутанной истории упоминались жестокие дядюшки, несчастные судьбы, невзгоды и морские шторма. Казанова внимательно слушал ее, склонив голову, как родной отец или добрый пастырь. Его особенно заинтересовал рассказ о романе Паулины с графом А***, который по не вполне очевидным причинам ежедневно являлся к ним в дом в Лиссабоне под видом торговца кружевами. Воспоминание заставило ее покраснеть. Казанова прекрасно понял девушку. Ему был знаком этот тип: истеричка в лучшем, смысле этого слова, чье главное удовольствие — в том здоровом негодовании, с которым она наблюдает собственное соблазнение. Ее сестры стали монахинями и преуспели в своем экстатическом служении Господу. Паулина тоже могла бы мечтать о монастыре, где по ночам над ее постелью витал бы призрак Иоанна Крестителя эдаким чичисбеем во власянице.

Шевалье прочел ей отрывок из Ариосто о похождениях Рикардетто и Фьодеспины. Он недоуменно размышлял, уж не влюбился ли в нее, и уверял себя, что влюбился. Давно ли это происходило, и сколько лет минуло с тех пор, когда подобные связи были не просто игрой, щекоткой нервов, фальшивой монетой, а чем-то большим? Они ели вместе и обменивались изощренными комплиментами. Они заказали свои портреты самому модному художнику-миниатюристу Лондона. На Пэлл-Мэлл пригласили Софи, и они втроем разыграли сценку из семейной жизни. Девочка покорно приняла правила игры. За цену в ярд ленты она назвала Паулину мамой, и ее приласкали. Все это было в высшей степени забавно. Захватывающее приключение. Или сделка. Во сне он таскал на спине мешки с углем, но к завтраку уже успевал об этом забыть. Почему бы ему не радоваться, не чувствовать себя счастливым? Его португалка была истинным ангелом, совершенством во всех отношениях, хотя ее манера есть и действовала ему на нервы. Она подносила к губам персик, словно гостию. И никогда не раздевалась в его присутствии. Ее смущали слуги.