Казанова
Шрифт:
Как и для современной ему эпохи, флагманом для «Истории моей жизни» Казанове послужила «Энциклопедия» под редакцией Дидро и Д’Аламбера. Книга Казановы — и это довольно характерно для эпохи Просвещения — говорит об устрашающем масштабе человеческого опыта, применяя признанную литературную форму (ее можно было бы назвать мемуарами плута) и показывая нам весь человеческий мир, не вынося ему приговора. Дидро приходил в восторг от «смелости быть собой», и Казанова следовал этому девизу.
В основном, Казанова писал на французском языке; в том числе и свои мемуары. То был язык века разума, философов Просвещения, придворной поэзии и эротики. Вдобавок Казанова считал французский более утонченным языком, чем свой родной итальянский. Он был высокоодаренным лингвистом — еще юношей он мог поддерживать беседу на латыни, хотя всего лишь за несколько лет до того не умел читать. Он свободно говорил на французском, латинском и греческом, а также обладал поверхностными знаниями немецкого языка, английского и русского. И, как венецианец, он говорил, по сути, на двух версиях итальянского. Французская культура и литература были образцом подражания для европейцев, как и французские образ жизни, искусство, мода и нравы — до, во время и после Великой французской революции. Но писать по-французски означало писать не только на языке моды, дипломатии и любви, но и
Язык Руссо служил Казанове и иными способами. На французском языке имя Эроса, или Купидона, центральной фигуры дискурса восемнадцатого века о свободе и любви, звучит как Амур. Бог Амур является олицетворением одноименного чувства — любви. Это смешение и двойной смысл хорошо понимали и Казанова, и творческие люди того времени. Мужчины и женщины эпохи Просвещения, подобные Казанове, находились — будь они в Париже, Венеции, Риме или в Санкт-Петербурге — как никогда близко от сверкающего, сексуального, удивленного взгляда Амура-Купидона; причудливой смеси сексуально озабоченного злобного мальчишки, который был одновременно и проказником, и богом. Этот образ полезно держать в памяти для понимания Казановы и его времени. В век разума Амур воплощал в себе неудержимый дух эпохи, был предводителем рождественских увеселений и делал бессмысленными все усилия навязать абсолютный порядок и рациональность миру. Образ Амура украшал почти каждый театр, где бывал Казанова, был его талисманом в путешествии сквозь центральные десятилетия века, которые впоследствии один историк назвал определяющими не столько для революционной философии, сколько для чувственности, «самой сутью восемнадцатого века, его тайны, его очарования… его дыхания, его силы, его вдохновения, его жизни и его духа». Столетие любви (amour) дало нам «Опасные связи» Лакло, «Нескромные сокровища» Дидро, не говоря уже о сексуально заряженных полотнах Ватго, Буше и Фрагонара. Это время требовало идеологического разрешения вопроса: каково место секса в новую просвещенную эпоху? У Казановы был ответ. Игра в любовь и секс вносила смысл в хаос жизни и в мир. Эту игру персонифицировал деструктивный и креативный бог Амур — вспышка иррациональности и злого веселья в современном мире, олицетворявшем понятие «ид» («оно») в дофрейдовские времена. Ни один человек раньше не писал об этом так, как сделал Казанова, одновременно с точки зрения и злодея, и его жертвы. Фрейд рассматривал Казанову с его языком через призму своего профессионального интереса и его менталитета, поскольку секс в «Истории моей жизни» занимает уникальное место в истории нашего понимания самих себя. Впервые в канонах Запада твердо постулировалась идея о том, что понимание секса — со всем его иррациональным и разрушительным потенциалом — это ключ к пониманию себя. «История моей жизни» является революционным текстом, притягательность которого выходит далеко за рамки обычной песни о победах ловеласа. В нем осуществлена попытка синтеза двух доминирующих жанров эпохи, это книга распутника и книга сентиментальных воспоминаний; стоящая крайне близко к современному понятию эмоциональности и показывающая человека, выживающего после неудач, со всеми его страхами и слабостями и часто движимого в своих мотивах сексом. С предельной эмоциональной честностью, не обремененные чувством вины мемуары рассказывают о том, что означало жить в революционную эпоху, они полны напитанного тестостероном живого духа Казановы спустя два века после его смерти, придавшего драматичность и человеческое измерение тем новым свободам, которые и породили современность.
Таким был литературный, художественный и философский фон для драмы с участием Казановы. Его интимный, непристойный, хаотичный рассказ о жизни и времени не был бы возможен без культа чувственности вокруг образа Амура и убежденности Просвещения в универсальности человеческой добродетели, достоинства и прав человека. И если Просвещение связано с современной эпохой в целом, то связь эта идет через призыв к людям заявить о собственных правах и собственной уникальной ценности в свете разума. Вопрос заключается в том, какого рода человек оказался способен создать всеобъемлющее описание своей жизни, основанной, главным образом, на власти чувств, и зачем он это сделал.
В идеологической сердцевине либертенизма (или распущенности, как тоже переводят это слово) лежала вера Просвещения в милостивого бога и права природы. Логичным продолжением мысли было убеждение в том, что секс — явление здоровое, даже духовное, предписанное богом, а также естественный спутник хорошего интеллектуального здоровья. Именно поэтому политик-либертен Джон Уилкс смог с гордостью написать, что лучше всего проделывал свою работу, когда после секса находился в постели с лондонской проституткой Бетси Грин, а Казанова мог провозгласить себя своего рода революционером — благодаря тому, что свободно преступал многие нормы более старой сексуальной морали. Используя свои знания математики, химии, физики, алхимии и научной полемики восемнадцатого века для придания смысла собственному миру и той воле судьбы, которая определяла его жизнь, Казанова исполняет свой долг перед веком разума. Пытаясь отыскать следы разумности в своих приключениях, придав им форму масштабной работы о личных озарениях и социальной истории, он провозглашает себя своеобразным энциклопедистом и ключевым объектом анализа делает самого себя. И, наконец, поскольку природное чувство юмора Казановы было закреплено цинизмом сцены и импровизацией, его работа является одной из последних великих усмешек над жизнью, как у Лоренса Стерна, который писал — «мои взгляды сведут меня в могилу». Юмор Казановы стал, как он однажды выразился, его «профилактическим средством от меланхолии», его способом, как пишет Стерн, «отгородиться весельем от недугов плохого здоровья и прочих зол жизни».
Казанова немыслим без Венеции, хотя там он провел на удивление малую часть своей долгой жизни. Ее стиль, ее камни, сексуальная искушенность, высокие художественные достижения в восемнадцатом веке — все находит яркое отражение в книге Казановы,
Светлейшая Венецианская республика во времена Казановы управлялась как независимый город-государство во главе с дожем, избираемым корпусом знати — классом патрициев, которые на протяжении столетий ревниво защищали свои права и привилегии. Хотя жители города, по общему мнению, жили лучше, чем обитатели почти любого другого города в Европе, репутацию Венеции как культурной и красочной столицы, к тому же являющейся морскими воротами на востоке и сохранявшей превосходство на море из поколения в поколение, портило бытовавшие мнение о ней как о репрессивном и скрытном обществе, которым в сотрудничестве с коррумпированной церковью безжалостно правят несколько семейств. Правительство дожей, разодетое в великолепные византийские одежды и пребывавшее в роскошнейшем дворце на площади Сан-Марко, опиралось на сети информаторов, анонимные доносы и объект всеобщего страха — венецианскую инквизицию, инструмент государственных репрессий.
Одновременно Венеция при Казанове превращалась в туристический город, каким остается и по сей день, хотя и в несколько ином стиле. Она отвечала прихотливым ожиданиям волшебного очарования и культурным запросам. Это была великая эпоха карнавала, тогда — самого длительного и театрализованного в Европе. Весь город был обязан надевать маски, день и ночь, с октября по Пепельную среду, с кратким перерывом на Рождество; в начале восемнадцатого века было добавлено еще пятнадцать дней карнавала, приуроченных к празднику Вознесения. Столь экзотическая практика изумляла многих писателей. Маски создавали анонимность, требовавшуюся городу, сочетавшему высокую степень театральности с заметным отсутствием частной жизни. Ношение маски изменяет коды любого человеческого взаимодействия, жестко ограничивая обычные знаки понимания, принятия, презрения или недоверия. Нет ничего определенного, поэтому все кажется дозволенным. Строгие правила кастовой Венеции частично обходились за счет надеваемой маски. Для мальчика-подростка — а маски надевали даже дети — это означало возможности притворства на протяжении полугода, когда в общественных местах можно было быть тем, кем хотелось. И Казанова прожил всю свою жизнь в подобном духе.
Венеция Казановы в восемнадцатом веке не вела войн, как и подавляющая часть Европы. Путешествия Казановы прерывались из-за войны за австрийское наследство (1741–1748) и последующей европейской династической войны, Семилетней войны (1756–1763), которая экспортировала свои столкновения в Америку и Индию. Однако в самой Венеции восемьдесят лет царил мир, начиная с момента подписания в 1718 году мирного договора в Пассаровице и до конца республики в 1797 году. В этот период имел место последний великий расцвет венецианского карнавала, а вместе с ним и всего венецианского искусства. Во времена Казановы скульптор Антонио Канова высекал мрамор для Дорсо-доро, возвращая в Венецию чистоту и сдержанность классики перед вычурными палаццо того периода в стиле рококо. Каналетто рисовал в студии, находившейся неподалеку от места, где Казанова обсуждал театральную политику на кампо Сан-Джулиан, его полотна оставили нам незабываемый образ города, пронизанного светом, отраженным в воде. Рыжеволосый священник Антонио Вивальди направлял страсти своей натуры на создание четырехсот концертов, помимо церковной музыки и опер, и тогда же Бальдассаре Галуппи — не столь почитаемый сейчас — начал успешную международную карьеру в опере с преподавания в консерватории в Оспедале-деи-Мендиканти. Оперы Галуппи нередко создавал в сотрудничестве с другим великим драматургом эпохи (и любовником матери Казановы), Карло Гольдони. И хотя гости и жители Венеции считали, что от былой политической мощи Светлейшей республики осталась лишь тень, но ее экономика не была в состоянии упадка, как иногда пишут, и ее обитатели — от сенаторов и до гондольеров — имели много причин для радости. Гольдони, как Гварди и Лонги на холсте, а Казанова в прозе, представлял повседневность Венеции как счастливую комедию, оперу-буфф с участием ее обычных жителей с их обыденной жизнью. И это тоже было революционным — обычные горожане превращались в предмет искусства, каким они останутся и для Казановы.
В восемнадцатом веке больше нигде не могло быть более городского детства, чем в Венеции. Это был самый густонаселенный город в Европе, шумный и зловонный. Рынок работал с трех до шести утра, а гондольеры начинали свои переклички на всех углах и мостах между шестью и восемью часами. В семь часов места в кафе были заняты. Возможно, только Лондон с его прямым сообщением с Ост-Индией увлекся кофе раньше, чем Венеция. В 1720 году открылось кафе «Флориан», в 1775 году — кафе «Квадри», в нем на площади Сан-Марко пил кофе Казанова, и это были первые и самые знаменитые кофейни — места, где можно было пофилософствовать, обменяться сплетнями, пофлиртовать и стать жертвой ограбления, такими они и остаются по сию пору.
Но, как становится ясно из свидетельств многих гостей Венеции, а также от Казановы, еда и питие в городе отражали его реалии, а пестрая в этническом плане Венеция была городом-космополитом, пожалуй, даже в большей степени, чем любой другой европейский город. У П. Мольменти в книге «Частная жизнь в Венеции» читаем: «Воздух был полон странных запахов и странной речи, и гармоничный венецианский диалект преобладал только из-за его громкости… армянин в мешковатых штанах, еврей в длинном лапсердаке. Направляющийся на заседание Совета вельможа со словами “caro adio vechio” поднимает руку, почтительно приветствуя горожанина, спешащего в плаще по своим делам». В результате многочисленных этнических влияний город всегда был наполнен ароматами еды. Гетто, тогда и сейчас, было известно своими маленькими пирожными, которые поставлялись всему городу. Овощи и жаренная в кляре морская снедь готовились и продавались по берегам Канала, вендиторе — торговцы рыбой, уксусом, яйцами, маслом и хлебом курсировали со своим товаром повсюду, громко крича, маневрируя с корзинами на головах и перевозя товар на лодках.