Казанский альманах 2016. Алмаз
Шрифт:
На втором свидании Акси-Вакси сначала и не узнал отца, превратившегося в ободранного, «исхудавшего доходягу». Тот не удержался от слёз, затем «протянул к сыну грязные руки, и мальчик отдал ему свои ладошки».
Такие вот непридуманные сцены.
Врезалось в память признание Героя Советского Союза, 22-летнего старлея ВВС Льва Бурмистрова, проходившего в Казани курс реабилитации после ранения. Он влюбился в сводную сестру Акси-Вакси – Майю Шапиро. И вот за неделю до возвращения на фронт молчаливого лётчика-героя прорвало: «Я боюсь, что больше тебя не увижу. Что ты меня не увидишь. Что мы друг друга больше не увидим. Боюсь страха. Всё, что пережил во время ранения, никогда не забуду. Можно
Соколик улетел. После месяца молчания, на имя невесты пришло извещение о том, что её жених «погиб в бою с превосходящими силами противника».
Василий Аксёнов показывает войну во всей её неоднозначности. И героям было присуще чувство страха, и нацистской Германии противостояли не одни мы, а всё «свободолюбивое человечество»…
Роман, конечно же, не ограничивается темами голодного детства его главного героя в годы войны, пребывания в спецдоме для детей врагов народа, казанского сиротства при живых родителях… Здесь и своеобразная дворовая жизнь тех лет, и пионерлагерь, и парк с танцплощадкой, и городские кинотеатры «Электро», «Унион», «Вузовец», и первое свидание… Понятно, детство, с какими бы суровыми годинами не совпадало, угрюмым не бывает.
Из первой части романа я узнал, что Василий Аксёнов в малолетстве два раза тонул – на Казанке у Коровьего моста и во время шторма на слиянии Свияги с Волгой. Оба раза его благополучно спасали. Эти реальные события в жизни писателя даны подробно и с большой художественной силой. Реализм Аксёнова в «Ленд-лизовских» развернулся на полную мощь. На мой взгляд, повествование гораздо сильнее тут, чем при фантасмагориях, присущих немалому числу его произведений.
Однако, как уже говорилось, Аксёнов тяготился реализмом, человек джазового характера стремился к свободе письма, импровизации, прорыву из устоявшихся литературных жанров. Во второй части вся эта авторская вольница и начинается. Начинается и заканчивается. Роман этот Аксёнов завершить при жизни не успел. Заметим, однако, что приключения и фантастика второй части навеяны «славной школьной книгой «Кондуит и Швамбрания», написанной Львом Кассилем совместно с его младшим братом Осей». Аксёнов признаётся: «Очень мало осталось в памяти от этой книги, однако кое-что зиждилось…» С воспоминаний о «Кондуите и Швамбрании» вторая, приключенческая, часть книги и начинается.
Но мы как раз тут рассматриваем не фантастические повороты, не полёты творческого воображения писателя, которых в его книгах немало. Тема нашего разговора конкретна: Василий Аксёнов и Казань. И она, эта тема, шире одного романа, каким бы он объёмным и глубоким ни был, пусть и по большому счёту одночастным.
Не могу в этом отношении не вспомнить слова уважаемого Дмитрия Быкова, утверждавшего в предисловии к книге «Ленд-лизовские», мол, Аксёнов взялся за повесть о казанском детстве – единственном периоде его жизни, о котором не написано у него ни строки, если не считать гениальных «Завтраков 43-го года». И в том же материале: «…Он не прикасался к казанскому опыту военных лет не потому, что боялся растревожить рану, а потому, что берёг этот материал на крайний случай».
Как я понимаю, «Ленд-лизовские» и есть тот «крайний случай». Получается, Аксёнов знал, что это его последнее произведение? Удивительные выводы!
Ничего-то Аксёнов не держал про запас! Да и как это о казанском детстве «не написано у него ни строки»?!
А самый известный «казанский» рассказ «Зеница ока» (1960–2004)?! Его можно назвать предтечей, а то и квинтэссенцией романа «Ленд-лизовские». В нём, кстати, некоторые вещи описаны подробнее. Например, тёткин сундук, содержимое которого многое прояснило в жизни кочующего из произведения в произведение образа «казанского сироты». Или допросы с пристрастием, при которых его отец лишился глазного протеза. В рассказе он поведал сыну: «После первого же удара в лицо там, на «Буром овраге», протез вылетел и покатился по паркету. Лёжа на полу, я видел, как хромовый сапог раздавил глаз». Отец рассказал сыну, как лишился и своего, живого, глаза. Это было ещё в Гражданскую войну при форсировании Сиваша.
Некоторые эпизоды в романе, можно сказать, просто списаны с рассказа. Посудите сами. В рассказе:
«После оглашения приговора конвой повёл его по коридору клуба им. Менжинского на посадку в «воронок». И вдруг эту процессию обогнала крохотная старушечка, не кто иная, как его родная матушка Евдокия Власьевна Збайковичева. Забежав вперёд, она повернулась и осенила его крестным знамением:
– Не боись, Павлушка, ничего не боись! – вскричала она прежде неведомым мощным голосом. – Без Божьей воли ни один волосок не упадёт с головы человеческой!»
Позже в романе:
«По приговору суда Павлуша получил высшую меру без права обжалования. Чекисты вели уже его к фургону для отправки в камеру смертников, когда из толпы перед ним выскочила матушка, Евдокия Васильевна, рождённая ещё при крепостном праве.
– Пашка, не боись! – пронзительно закричала она и осенила его крестом. – Ни один волос не упадёт с головы без воли Божьей!»
Правильней, конечно, сказать: не в романе использован эпизод из раннего рассказа, а оба эти эпизода списаны с действительности.
А рассказ «Три шинели и нос» (1996), а «На площади за рекой» (1967), а «Рыжий с того двора» (1975), а повесть «Свияжск» (1981)?.. Не говорю уж об упомянутых «Завтраках 43-го года» (1962).
В рассказе «Рыжий с того двора» не иносказательно говорится:
«Мы жили во время войны в Казани, на улице Карла Маркса, бывшей Большой Грузинской, напротив туберкулёзного диспансера, бывшего губернаторского дворца, в большом деревянном доме, бывшем особняке инженера-промышленника Жеребцова».
«Рыжего с того двора» мы опубликовали в первом номере «Казанского альманаха». Рассказ посвящён друзьям детства, в том числе – Рустему Кутую, впоследствии – известному казанскому писателю. Когда в 2000 году на Всемирном конгрессе писателей в Москве я познакомился с Василием Павловичем, как раз от Кутуя и передал ему привет.
И Аксёнов, и Кутуй родились на одной казанской улице – Комлева (ныне – Муштари). Кстати, и я на этой улице родился и жил, и работал потом в Союзе писателей и редакции журнала «Идель», расположенных в доме купца Оконишникова. Этот дом находился по соседству от моего родного. Дом Оконишникова был в аксёновскую пору детской клинической больницей имени Лепского. В пору моего детства – тоже. Я даже несколько дней пролежал там. Так что нам в кулуарах конгресса было о чём поговорить.
Отец Василия Павловича в качестве главы города начинал строить теперь широко известный Татарский академический театр оперы и балета, а моя мама артисткой хора проработала в этом театре сорок лет, и в его закулисьях прошло моё детство; своё первое художественное произведение – стихотворение о студентах – Аксёнов опубликовал в газете «Комсомолец Татарии» и даже получил специальный приз, а я там, в редакции, проработал ответственным секретарём пять с лишним лет; вспомнили мы также Лядской садик, омывающие город реки, где он, оказывается, два раза тонул (об этом узнал позже), туберкулёзный диспансер, где теперь музей изобразительных искусств… Он же в Казани сто лет не был и о многих преобразованиях не знал.