Казанский альманах 2019. Лазурит
Шрифт:
Дантес стал завсегдатаем вечеров у Пушкиных и под бдительным взором Идалии демонстрировал всё возгорающуюся страсть к Наталье Николаевне. С другого же угла гостиной с него не сводила ревнивого взгляда безнадёжно влюблённая Катрин. «Мадам Интрига» могла быть довольна, за ширмой по имени «Натали» они с Жоржем обменивались незаметными, но пламенными взглядами, в душе посмеиваясь над наивностью окружающих. Только с некоторых пор посмеивалась Идалия в одиночку, красота и женское обаяние Натальи Николаевны сделали своё дело, и Дантес увлёкся не на шутку. Его ухаживания становились не просто назойливыми, но и всё более неприличными, что пугало Натали, заставив её отказаться от прежнего кокетства. Но француза было не остановить. Теперь он появлялся повсюду, где бывала или должна была появиться мадам Пушкина,
Они не догадывались, что намерения дерзкого поручика носили фривольный характер, он желал добиться близкого расположения Натали, а попутно не пропустить и жгучую брюнетку Катрин Гончарову. Знаток женщин, Дантес не мог не заметить, что старшая из сестёр – барышня, чем-то похожая на некоторых милых его воспоминаниям соотечественниц-француженок, такая же смуглая и темноглазая. Рядом с ослепительной красотой мадам Пушкиной Катрин уходила в тень, тушевалась, но он был в силах заставить этот цветок блеснуть. В ней чувствовался темперамент, страстность вакханки пробивалась сквозь слегка опущенные ресницы, когда она тайно следила за ним. Хороша и Александрина, если бы только не крупные, несколько тяжеловатые формы носа, подбородка и скул. Она словно копия прекрасной своей сестры, но слепленная рукой неумелой и грубой. В остальном обе девицы остроумны, веселы, грациозны и приятны в общении. Проводить время в их обществе, любуясь Натали – этой северной звездой, столь же яркой и недоступной, как её спутники на небе, – удовольствие, в котором молодой барон не желал себе отказывать.
– Опять этот французишка волочился за тобой, – пренебрежительно заметил Пушкин, поутру войдя в будуар к жене.
Он был в своём любимом красном архалуке с зелёными клеточками, который делал его похожим на едва пробудившегося восточного вельможу, не хватало лишь турецкой фески. «Паша», – пришла на ум Наталье Николаевне шутка Дантеса. – «Трёхбунчужный паша!»
– Отчего ты не появился в театре? – спросила она, увиливая от ответа.
С некоторых пор ей не хотелось докладывать Пушкину о каждом своём шаге и разговоре, как он требовал всегда. Её отчёты напоминали рапорты маленькой нашалившей девочки, а она давно не то дитя, что он вёл под венец. У каждой светской дамы должна быть тайна, свой мир, закрытый от других, особенно от мужа. Так ей говорила тётка, а в ещё более откровенных выражениях внушала кузина Идалика.
– Азя достала ложу, места хватило бы всем.
– А кто заплатил за ложу?
Вопрос мужа поймал врасплох, она не задумывалась об этом, решила, что билеты прислала тётка или кто-то из их общих хороших знакомых. Но теперь почти угадала, что ложу им предоставил новоиспечённый барон Геккерн, называемый ими по привычке Дантесом. Ныне сын состоятельного голландского посланника мог позволить и не такие траты. Так вот откуда вчерашняя осведомлённость Жоржа об их появлении в театре! Натали опустила пуховку в круглую коробочку с пудрой, передумала наводить лоск с утра, со своим цветом лица она могла позволить себе остаться естественной.
– Азя доставала ложу, у неё и спроси… Или ночью было не до того?
Взглянула в зеркало на лицо мужа, на бешено раздувшиеся крылья носа и испугалась, ведь впервые позволила столь откровенный намёк на отношения Саши с сестрой. Что, если сейчас разразится дикий скандал? Пушкин наклонился ниже, почти задевая губами её щёку, процедил тихо:
– Это ты надумала, когда перед сном вспоминала все любезности своего кавалергарда, жалела, что нет рядом его?
Слова еле слышные, а хлестнули как пощёчина, и дверь за мужем захлопнулась с треском, чуть не сорвавшись с петель. Натали уткнулась лицом в ладони, заплакала. Ей непозволительно даже ревновать, а ему?! Почему-то разом вспомнились все увлечения Пушкина, и женщины, кому посвящал свои стихи в далёкой молодости, чьи профили и ножки рисовал на полях рукописей. А больше те, с кем любил советоваться, кому нёс свои мелко исписанные листы на суд. Поначалу она просила показать только что родившиеся строфы ей, хотела стать первой, кто услышит перлы, которыми позже станут восхищаться все. Пушкин смеялся над её просьбами: «Твоего ли это ума, жёнка?» И уносил стихи, поэмы,
Она со временем смирилась, перестала просить, да и семейные хлопоты затянули, времени уже не оставалось интересоваться сочинениями мужа. А там расширился круг знакомых, визиты с утра до вечера, прогулки, светские забавы и развлечения, театры, выставки, рауты, балы. И восторженный рой поклонников: от юнцов, вздыхающих издалека, до сановных старцев, целующих ручку и проговаривавших комплименты дребезжащим голосом. А Пушкин за эти годы словно перегорел и как будто не замечал её ещё больше раскрывшейся красы, женского обаяния. Если поцелуи, то мимоходом, и комплименты затёртые, дежурные, он всё чаще стал замечать недостатки: «Что-то бледна сегодня», «Оплыла ты, ангел мой, не брюхата опять?» Но перед знакомыми, особенно новыми, хвастался ею, словно вещью или картиной какой: «Моя Мадонна!» Думала про Пушкина, а он тут как тут, – вернулся, присел на корточки, поцеловал сначала руки, потом притянул опущенную, гладко зачёсанную головку:
– Прости, Таша, не сдержался. Зачем же плакать? Не могу видеть слёз твоих. Давай сегодня отправимся на выставку к художникам, только вдвоём – ты, я и картины. Устал от визитёров пустозвонных.
– Давай, – шепнула она и отёрла лицо ладонями. Как-то сразу и обида прошла, только нежность к нему, такому вспыльчивому и неуравновешенному, захлестнула окончательно от торопливого пояснения:
– Всю ночь писал, так и уснул в кабинете одетым. Сейчас бы по выставке погулять без суеты, без лишних лиц, душой там отдохнуть.
«Значит, писал, а она сморозила глупость. Тут впору ей просить прощение, а не ему!»
– Конечно, пойдём, Саша, – произнесла она. – Позавтракаем и пойдём. Вчера из имения варенья прислали.
– Какого?
– Любимого твоего, из крыжовника, – улыбнулась Наталья Николаевна.
– Ангел мой! – обрадованно поднялся Пушкин, помогая и ей встать из кресла. – Уж какую неделю мечтаю о крыжовниковом, чтоб с белой булкой или маковым калачом.
На выставку Наталья Николаевна надела платье из чёрного бархата с корсажем, на котором переплетались шёлковые тесёмки и изысканные кружева. На голову – большую соломенную шляпу со страусовым пером, на руки натянула длинные белые перчатки. Пушкин залюбовался, она это видела и подумала, что тётка Катерина угодила новым прелестным туалетом. И чтоб они делали без её помощи и таких своевременных подарков, у мужа денег на её наряды не хватало, если только на обыденные вещи – домашние платья, сорочки, халаты, перчатки, да прочую мелочь. Натали недавно заглянула тайком в расходную тетрадь Пушкина и ужаснулась: долгов набегало за семьдесят тысяч, если ещё всё записано. Но сейчас она не хотела вспоминать о неприятных моментах, лучше наслаждаться восхищением в загорающихся особым светом глазах мужа, купаться в его любви, отодвигая в сторону всё и всех. Она протянула изящную руку в белой перчатке:
– Идём, Саша, пока никто не нагрянул.
Осенняя выставка в Академии художеств Александра Сергеевича оживила окончательно, – заблестели глаза, повеселело лицо. Он как ребёнок радовался каждому удачному на его взгляд полотну, восклицал, хвалил вслух. Вскоре, прослышав про приезд Пушкина, сбежались в античную галерею молодые художники и ученики Академии. С каким восторгом они окружили любимого поэта, стоявшего перед картиной пейзажиста Лебедева. Добровольные экскурсоводы не выпускали их обоих, показывая работу за работой, и с упоением внимали каждому слову своего кумира. Натали и на себе ловила восхищённые взгляды, но уже иного толка, красивая женщина – она тоже, как произведение искусства. Как ваза, например, или картина…
Далось же ей это сравнение с картиной! Просто сейчас, не в светском чопорном салоне, а среди искренних молодых людей увидела она вдруг, что такое для них всех Пушкин. А она всего лишь жена поэта – Поэтша, которой он даже не показывает своих стихов! И снова обида навалилась, настроение испортилось, назад ехала, не проронив ни слова, всю дорогу говорил один он, что-то восторженное, вспоминал, кажется, Брюллова. А Пушкин, впечатлённый посещением выставки и проявлениями искренней любви молодых художников, припоминал московскую сцену, которую уже описывал когда-то жене в письме, но уже забыл об этом: