Казарма
Шрифт:
Полковой врач, низенький пухленький толстячок капитан, вначале, как я мнительно заметил, заподозрил во мне симулянта. Он долго разглядывал мое горло, внимательнейшим образом изучил шкалу градусника и со вздохом констатировал:
– Вроде бы острая катаральная ангина. Придётся, мил-друг, положить тебя в лазарет.
У меня вполне хватило сил, чтобы уже по-настоящему и окончательно обрадоваться. Но виду я, конечно, не показал.
В гарнизонном лазарете, куда отвёл меня полковой санитар, нас долго держали в приёмной. И вот, странное дело, радость моя всплёскивалась всё тише, всё умереннее,
Пришёл врач, осмотрел меня, прослушал, зафиксировал в каких надо документах и передал меня солдату-санитару. Может, потому, что я уже был раздражительным капризным больным, малый мне сразу не понравился чистенький, прилизанный, с нагловатым взглядом. Одним словом - лазаретный шнырь.
Он завёл меня в комнатушку, сунул в руки полотняный мешочек и свёрток белья.
– Раздевайся, всё своё сложи в мешок.
И исчез.
Я начал раздеваться из казённого своего в казённое чужое и, конечно же, и бельё, и пижама оказались размерами намного больше моего, зато тапки, наоборот, номера на три меньше да притом на одну левую ногу. Тут надо злиться уже по-настоящему.
– Эй, сапёр, долго ждать тебя? Айда!
– раздался нетерпеливый голос прилизанного.
Вот хамлюга, ещё орёт!..
В узкой, с высоким белым потолком палате, куда ввёл меня лазаретный шнырь, находилось четыре койки, тумбочка, на тумбочке - пузатый гранёный графин. Три койки были стандартно, по-казённому, застелены, а на той, что стояла справа у окна, лежал парень с ярко-рыжей головой. Услышав скрип двери и моё приветствие, он вскинулся. Я увидел редкостную физиономию: близко, к самой переносице сдвинутые пуговичные глазёнки сероватого цвета, плоский, словно фанерный, торчащий бушпритом нос и узкие резиновые губы. "Ну и видок!" - невольно подумал я и начал устраиваться на койке слева у окна.
Рыжеватый пожевал и даже как-то подёргал губами, потом заговорил:
– С чем положили? С какого полка? Майский призыв?..
Он, как из ведра, окатил меня лавиной вопросов, но ответов почему-то ждать не стал, а сразу начал выдавать информацию о себе. Я узнал, что его зовут Пашкой, здесь валяется с желудком и призыва - майского. Потом уж выложил анкетные данные и я. Впрочем, мне не очень-то хотелось болтать. Болезнь давала себя знать, да и по извечной солдатской привычке, которая прочно уже укоренилась в организме, хронически хотелось спать.
Уже закутавшись в одеяло, я совсем было задремал, как вдруг услышал голос с соседней койки. Казалось, Рыжий разговаривает сам с собой:
– Дома щас к празднику готовятся!.. (Дело приближалось к 8 Марта.) Маманя пироги лепит, батяня курей режет... Эхма! Щас бы домой! Братуху увидать, маманю с батяней... Эх!
Он ещё раз вздохнул и, чувствовалось, скосился в мою сторону.
– Да, неплохо бы...
– вяло поддержал я разговор. Рыжего как вилами подбросило.
– Ты знаешь, как я живу?! В пригороде Луганска - домина с садом! Маманя, батяня да мы с братухой... В саду - яблоки, вишни, эти - как их? черешни! Чё ещё надо, а? Поросята есть, гуси, утки... Курей - пропасть! Ну, чё ещё надо? Мотоцикл "Урал"! Ну, чё ещё надо, а? В хате два телека цветной один, маг за триста пятьдесят, два холодильника! Ну, чё ещё надо, а? Ну, чё?..
Рыжий уже подпрыгивал. Одеяло от резких движений упало на пол. "Чёрт-те что, - подумал я, - он, наверное, не только желудком страдает".
– Ну, чё ещё надо?
– в очередной раз вскрикнул Пашка.
– Приканаю с пахоты домой: маманя, на стол мечи! На столе - глаза в разбег, чё токо нет. Батяня графинчик достанет: ну чё, Пашка, выпьешь? Конечно, говорю, батяня, какой базар! А как вдаришь да - на скачки в клуб... Эх, и жизнь была!..
Рыжий раскраснелся и чуть не всхлипывал от воспоминаний. Не успел я как-нибудь ответить на его тираду, как дверь нашей палаты отворилась.
– Здравствуйте, ребята! Меня вот к вам подселили. Можно?
– Давай, давай, - ответил я этому невысокому черноволосому парню, устраивайся на любой плацкарте.
Новичок выбрал койку с Пашкиной стороны и сел. Рыжий, замолкнув, с минуту таращил на него свои серые пуговки и потом принялся за свою методу:
– Как кличут-то? Какой призыв? Откуда родом?..
– Зовут Борисом. Девять месяцев уже отслужил. Сам из Новосибирска. А вы?
Познакомились.
Пока Борис расправлял постель, я его рассмотрел поподробнее. Глаза умные, лицо, особенно по сравнению с Пашкиным, радовало правильностью черт, только было бледноватым. Ростом невысок и размахом плеч не поражал. Последнее, что я заметил - томик Чехова, который Борис положил под подушку...
Разбудил меня часа через два голос медсестрички - пора идти на уколы.
– Слышь, чуваки, - сказал уже после обеда Пашка, когда мы все опять валялись, - давайте о гражданке побазарим, а? Давайте об этом, ну, о бабах, короче. Ну, у кого как было там в первый раз или в последний и всё такое прочее. Давайте, а?
Борис отложил книгу. Я - тетрадку, в которой писал письмо матери. Предложение надо было обдумать. Но рыжий терпением не отличался.
– Заметано! Я - первый, - рубанул он и, усевшись на постели по-турецки и подложив подушку под свою тощую спину, взахлёб начал.
РАССКАЗ РЫЖЕГО
Отмучил я восьмилетку, приваливаю домой и базарю:
– Все, батяня, я на пахоту пойду!
Ну, тут охи-вздохи, маманя - в слёзы, но я, как кремень. Батяня пристроил меня к себе, на мясокомбинат. Работёнка - кайфовая: весы такие громадные, сижу я, значит, ковши с мясом вешаю да два раза в месячишко к кассе бегаю. Лафа!
Один раз, помню, объявили очередной перекур, а я не курю. Сижу, значит, на своем стуле и яблоко хаваю. Вдруг слышу сзади:
– Ты чё один балдеешь?
Секу - кадра стоит: волосы светлые из-под косынки до самых плеч, брюки-клёш и халатик белый, как положено. Клёвая вся из себя!
– А чё, - спрашиваю, - с кем я балдеть буду?
– А ты, - спрашивает, - не Андрея Фомича сын?
– Евонный, - говорю, - и есть, а чё?.. Ну, короче, то да сё, о том, об этом базарим. её Глашей, оказалось, звать. Понравилась она мне - жуть! Базарю:
– Смотаемся в киношку вечером?
– Давай, - соглашается и адресок дает.
А тут перекур кончился, она к себе - в фасовочный цех.