Казароза
Шрифт:
— Кое-что читал.
— Вот одно его произведение. Взгляните. Караваев достал из папки, развернул и протянул Свечникову слегка пожелтевшую газету «Освобождение России», номер за 11 мая 1919 года. На последней полосе отчеркнуто было стихотворение «Разговор солнца с морем». Внизу указывалось имя автора: В.О-в.
В первых строчках рисовалась картина Черного моря, сладко дремлющего под солнечными лучами, затем следовал растянутый на добрый десяток четверостиший монолог солнца. В нем оно скрупулезно перечисляло морю свои к нему благодеяния: его живительные
— Про кортик адмирала Колчака слыхали? — спросил Караваев.
— Нет.
— В семнадцатом году революционные черноморские моряки приказали ему сдать личное оружие. Тогда он, чтобы не отдавать им свой адмиральский кортик, выбросил его за борт.
Свечников равнодушно кивнул и продолжал читать.
Напомнив морю о своих перед ним заслугах, солнце потребовало ответной благодарности. Оно заявило:
Справедливо будет, море,Коль отдашь за это мнеТо сокровище, что скрытоВ твоей синей глубине.Море сразу догадалось, о чем речь. Ответ его был вежлив, но непреклонен:
Все отдам тебе, светило,Рыб, кораллы, жемчуга.Не отдам тебе лишь кортикАдмирала Колчака!— С голодухи еще не то наваляешь, — дочитав, сказал Свечников. — К тому же неизвестно, Осипов это или нет.
— Он. Не сомневайтесь. Между прочим, кое-кто из эсеров сотрудничал с Колчаком.
— Чего тогда он их на водокачках вешал?
— Это уже детали. Даже некоторые колчаковские генералы им симпатизировали. Например, Пепеляев.
— Не левым же!
— Слушай, — резко меняя тон и переходя на ты, сказал Караваев, — нам ведь про тебя кое-что известно. Вот, скажем, позавчера ты был на выпуске пехкурсов, и говорил там, будто нашу пятиконечную звезду, символ братства рабочих пяти континентов, мы позаимствовали у эсперантистов. Только перекрасили из зеленого в красный. Говорил?
— Ну, говорил.
— Зачем?
— Потому что так и есть. Это еще три года назад Крыленко предложил, и Ленин принял.
— Какой Крыленко? Нарком юстиции?
— Да. Он бывший эсперантист.
— Откуда такие сведения?
— Не знаю. Все знают.
— Все! Кто — все? Да за одну эту пропаганду на тебя уже можно дело заводить! А ты еще со шляхтой переписываешься. Нет, скажешь?
По возможности, спокойно Свечников объяснил, что клуб «Эсперо» ведет переписку со многими эсперанто-клубами, сам он отправил письмо в одноименный варшавский клуб. Содержание письма — призыв к эсперантистам с родины Заменгофа бороться за прекращение интервенции против Советской России.
— Кто, — спросил Нейман, — у вас главный?
— Пока что Сикорский. Нового председателя правления будем выбирать через неделю.
— И кто кандидаты?
— Сикорский, Варанкин и я.
— А как у вас организована переписка?
— В централизованном порядке. Все письма отправляются с клубной печатью. Текст пишется в двух экземплярах, копия остается в архиве.
— Что изображено на печати?
— Звезда в круге и надпись эсперо.
— Так вот, письмо на эсперанто с такой печатью было обнаружено при обыске на петроградской квартире Алферьева.
Нейман спрыгнул с подоконника, вынул из караваевской папки несколько листков с блеклой машинописью и протянул их Свечникову.
— В вашем клубе есть пишущая машинка с латинским шрифтом?
— Нет. Ищем.
Страницы пестрели нарисованными от руки чернильными звездочками. Повторяясь внизу, под чертой, они отсылали к тем сочинениям Заменгофа, где, видимо, подтверждалась авторская мысль, не способная двигаться дальше без этих подпорок.
— Понимаете, о чем здесь говорится? — спросил Нейман.
— В общих чертах. Речь идет о правилах передачи на эсперанто русских и польских имен собственных.
— Это может быть шифр?
— Не похоже.
— Вас не удивляет, что письмо без подписи?
— Если оно отправлено через клуб, подпись не обязательна. Достаточно печати. Она свидетельствует, что в письме выражены не чьи-нибудь личные взгляды, а общее мнение членов клуба.
— У Сикорского.
— А в той копии, что остается в архиве, фамилия автора указывается?
— Как правило, да.
— Это письмо лежало в конверте с обратным адресом клуба «Амикаро». Знаете такой?
— Нет.
— Петроградский клуб слепых эсперантистов, оттуда ему и переслали. Алферьев когда-то вел там кружок мелодекламации, он бывший артист. Клуб этот уже не существует. Узнать, от кого пришло письмо, невозможно.
— А у Казарозы спрашивали?
— Она заявила, что ей о нем ничего не известно, они расстались еще зимой.
— Это правда? — вскинулся Свечников.
— Правда только то, что в последние месяцы она с ним не жила. Соседи подтвердили. В общем, мы ей поверили. Вдруг узнаем, что она засобиралась в гастрольную поездку на Урал, хотя почти год перед этим нигде не выступала. В труппе, кроме нее, известных артистов нет, гонорар обещали на месте выдать продуктами. Это, конечно, неплохо, но ведь не крупой же она соблазнилась! Похоже было, что ее привлек маршрут поездки.
— Думаете, Алферьев скрывается у нас в городе?
— Дотумкал наконец, — сказал Караваев.
Через тысячу лет, в гостинице «Спутник», глядя на эту женщину, окруженную дикими зверями, Свечников ясно вспомнил, как они шли тогда по ночному Петрограду, и он сказал: «Вы не волнуйтесь, что сейчас все так плохо. Вот увидите, скоро все будет хорошо».
«Я так думала летом семнадцатого года, — ответила она. — Как-то приходим с друзьями в „Асторию“, а там новый бармен, негр из нью-йоркской „Уолдорф-Астории“. Ну, думаю, если выписали негра из Нью-Йорка, значит революция, слава богу, кончилась и теперь уж все будет хорошо».