Казенная сказка
Шрифт:
Они толкались и пихались впотьмах, почти не видя друг друга. Скрипицын отступал, офицерик напирал – так и влетели в обнимку на крыльцо, ярко освещенное. И офицер, разглядев Скрипицына, сам отпрянул. «Я никому не гадил, я из командировки!» – отбивался дознаватель. «Ты чего, могилы рыл? – пробормотал, уже отбегая, налетевший и, посторонясь, крикнул: – А чего тебя искали, ты кого убил, а, Скрипицын?» Крикнув это, офицерик и вовсе пропал в кустах, а Скрипицын, оставленный в покое, вдруг согнулся, будто его пнули в живот…
В штабных окнах вовсю горел свет. Окно кабинета командира полка Федора Федоровича Победова никогда не гасло, хоть бы и весь штаб к полуночи прогорел и обуглился в сумерках. Старый полковник заставлял себя просиживать на службе до самых поздних часов, чтобы кругом не подумали, будто он дремлет или же отсутствует, когда по должности ему всегда положено бдить.
Уменьшившись, сжавшись, Скрипицын юркнул в штабную дверь, точно мышь в половичную щель. Чтобы пробраться в штаб, таковой ловкости не требовалось, но подавленный дознаватель так и чувствовал себя – мышью. Он шмыгнул по пустой лестнице до второго, полковничьего, этажа и затих. По этой по верхней половине штаба, если делить вдоль, а не поперек, прогуливались под локотки самые подозрительные
В приемной, пахшей тем кислым духом, какой обычно заводится в пустующих помещениях, пребывали в самых простых положениях, стоя друг против друга с опущенными руками, два известных штабных чина. То ли почетный, то ли вечный дежурный по штабу старлей Хрулев и сам начальник штаба подполковник Петр Валерьянович Дегтярь. Подполковник походил на гвоздь и возвышался над молодым Хрулевым, бывшим еще худощавей начальника штаба, но маломерным, щуплым и потому похожим на бледную поганку. Схожесть с гвоздем и грибом обоим придавали одного образца фуражки и одинаковые мундиры, эти казенные столбики, на которых, казалось, и держались фуражки. Дегтярь стеснялся залысины, ее и скрывал фуражкой, снимая головной убор лишь на партсобраниях. А человек этот и впрямь был что гвоздь. Случалось, его вбивали по самую шляпку, потом вытаскивали клещами. Случалось, его гнули, но тотчас и выпрямляли, если понадобился, и опять вколачивали – и потому можно сказать о Дегтяре как о стойком и беспрекословном человеке. Дегтярь любил службу и жил службой, чем и нажил этот свой похожий на гвоздь вид.
Что же до Хрулева, то молодой неприглядный лейтенант неспроста очутился в приемной полкового командира. Победов пригрел его под своим крылом, потому что Хрулев был внуком самого генерала Хрулева. Генерал был за Отечественную войну трижды Героем и дослужился до командующего армией. Однако после войны назначили его командовать Зауральским округом, чтобы не зазнавался. Потом он было взлетел, но за крутость и несговорчивость его так же скоро спровадили на пенсию, вовсе обезопасившись. И генерал, от одного имени которого дрожала в другие времена земля, неслышно скончался в тогдашние годы, угас в кругу детей своих и внуков, которых любил и не любил. Из всей его родни служить подался один лишь внук, не понимая того, не желая понимать, что имя Хрулева ничего больше в армии не значит, что есть в ней и другие имена, и другие генералы. И тогда, когда другие внучатые Хрулевы пользовались оставленным им наследством, один этот глупый, самодовольный Хрулев-внук погряз в степной дикой армии, позабытый родней и сам свою родню за родню не признававший. Имя генерала еще пользовалось уважением у мелких армейских начальников, и тот же Федор Федорович Победов заявлял, что чуть не всю войну прошел под его командованием; те люди гордились, вспоминая, что ими командовал генерал Хрулев. Однако старший лейтенант Хрулев страдал, престарелого уважения и места в прокисшей приемной ему было мало. О начальстве он говорил: «Старперы, свиньи у корыта». О солдатах говорил: «Шеи немытые, свиньи». А вот Скрипицына не мог терпеть, все его страданье так и возмущалось при виде этого похожего на бабу безродного прапорщика.
Когда на пороге образовалась фигура Скрипицына, опять же кособокая, с жалким и уродливым портфелем, которого он не выпускал из рук точно меньшого брата, штабные замерли; могло подуматься, что о нем и вели накоротке речи. Сговор прямо почудился Скрипицыну в их молчании, и он рванулся: «Я хочу говорить с полковником, я знаю, меня ожидают!» – «Анатолий, ты в крови», – промолвил тогда Дегтярь и посерьезнел. «Полная приемная грязи», – подал голос Хрулев и преградил дорогу разбежавшемуся прапорщику. «Грязи много… – поддакнул Дегтярь. – Анатолий, так нельзя к полковнику, непорядок». – «Пропустите меня», – затравленно попросил Скрипицын. «Не пропущу и даже докладывать не стану», – твердил Хрулев. «Нет пропустишь!» – ухватился прапорщик за того своими ручищами. От всего этого у порога полковничьего кабинета произошел шум и дошло бы до схватки, но в то мгновение дверь распахнулась и показался сам Федор Федорович Победов с уже приготовленными словами: «Это что ж происходит, тут командир полка, а не базар располагается!»
Пропадая в кабинете для всех, скрываясь в его покойных приятных стенах, будто лягушка в болотной тине, полковник всегда захватывал людей врасплох, выскакивая наружу вдруг, отчего рождалось впечатление, будто он вездесущ. Сухонький и в то же время с брюшком, будто под мундир запихнули подушку, обделенный ростом, то есть почти китаец, но с вылупленными голубыми глазами, Федор Федорович Победов в целом был таков, точно произвелся на свет не от любви, а от испуга. В спокойном состоянии он весь морщился и увядал, делаясь тихим и даже послушным, заметно притом глупея. Однако стоило его вспугнуть, как он мигом наливался крепостью, так что даже расшатывался от тяжести, и отличался тогда слепым гневом. Человек безвольный, он с перепугу достиг места и командира полка, с перепугу же на той должности и держался.
«Федор Федорович, меня не пускают!» – раскис выставленный напоказ Скрипицын. Полковник набычился. Оглядываясь с опаской по углам и ничего не говоря, он запихал прапорщика поскорей в кабинет и сам туда же скрылся.
В кабинете полковник кинулся на Скрипицына и заорал, давая волю своим переживаниям: «Совесть потерял, говнюк? Ну и забулдыга, да об тебя весь замараешься!» – «Федор Федорович, виноват, я все исправлю, на вас и пятнышка не останется…» – «Он исправит! Да ты в зеркало, в зеркало погляди – что ты из себя представляешь?»
Поворотившись боязливо к зеркалу, Скрипицын так и вмазался в громоздкое серебряное блюдо, полное отражений: вся шинель его была в бурой степной грязи, ошметья которой прилепливались орденами прямо на грудь, а лицо было таково, будто по нему ходили сапогом, раскровив и смешав с той же грязью. Он дернулся, отлип от зеркала, извернулся к полковнику и беспамятно, но с торжеством произнес: «В меня стреляли!»
Услышав это, Победов всунулся глубоко в мундир. Усиленный произведенным на старика впечатлением, Скрипицын взъерошился и незамедлительно доложил: «Я был в Карабасе, в шестой роте, у капитана Хабарова… – И всучил полковнику, переведя дыханье: – Этот Хабаров меня пулей встретил, роту взбунтовал, если вам неизвестно, если хотите знать». – «Да не может быть! – загудел полковник. – Брось, я в шестую вчера звонил, как уговаривались, и порядок навел еще какой. Все разъяснил этому капитану, и он уяснил. Смирный мужик, все с ним обговорили, и всыпал я ему, сам же просил, чтобы построже с ним!» – «Как же это получается, Федор Федорович… – извелся Скрипицын. – Вы ему всыпали, а он мне! Приезжаю расследовать, а со мной обращаются как с пустым местом». Победов гаркнул: «А ты не зарывайся, ты и есть пустое место. Тут значит один командир полка». Особист сжался и заговорил глуше: «Я расследовать приезжал. И ведь назначили вы по этому делу дознание? А все документы на пол бросают и мне же арестом грозят, когда обыск пытаюсь провести. Капитан этот вас генералом называет, на вопросы мои отвечать отказывается, генерал, мол, от дачи показаний его освободил. Получается – вы генерал, а в меня он выстрелил, Федор Федорович, чуть не убил!»
Полковник отступился и уселся, вцепившись в подвернувшийся стул. Ему сделалось тяжело стоять, в расстройстве он заговорил искренним голосом, пытаясь упредить Скрипицына, то есть обрушиться покрепче на него: «Я все помню, чего говорю, командир полка не петрушка. Меня в эти заговоры не впутывай, какой еще генерал? Ну чего сопишь, чего пялишься?! Ты так докладывал, что сгноили запас картошки, вот с этим я согласился, проверять не стал. Но если картошка на поверку целая, то наказывать за что? Ну за что? Вечно ты меня впутаешь, говнюк, а дела и нет. И вроде уж все решил… Что капитан без приказа действовал, всыпал ему. Что картошка в целости, это я поддержал. И другим прикажу, пускай поработают, захребетники, а то всем вам лишь бы жрать! И нґа тебе, бабушка, – опять ты, опять все запутал, так ясно было, а ты меня опять покоя лишил. Слышь, чудо на палочке, устал я, выведешь ты меня, самого отправлю под суд». – «Выходит, что вы этого Хабарова простили без всяких фактов?» – открыл для себя Скрипицын с той болью, что даже произнес вслух. Победову никак не хотелось отвечать, все его мучило, и он лишь в сердцах вскрикнул: «Да отвяжись ты! Чего пристал? Чего захочу, то и сделаю, небось я еще командир полка». – «Я хотел как лучше, Федор Федорович… – затаился Скрипицын. – Я думал: что про нас скажут? Потом и проверка на носу». Услышав о проверке, полковник заворочался на стуле, будто его укололо в зад. «А что за генерал? Чего этот капитан про генерала говорил? Ведь к нам и проверяющий генерал едет». – «Вот я и говорю, Федор Федорович, не подумали вы, что за птица этот капитан… Он же вашего разрешения на картошку не спрашивал, да вы бы его и дать не смогли. Пришлось бы за ним сначала к комдиву обращаться, а тому – еще выше, может, к самому главкому, чтоб разрешить. Так что дело как бы и не в картошке, а в том, что осмеливается против порядка пойти такой человек, которому терять нечего, как этот Хабаров. Получается, дело-то в нем. Такие люди поопасней любой заразы, для них порядков нету. Завел он этот свой огород – пожалуйста, вот уже и стрелять осмелился». – «Так он чокнутый, этот Хабаров! – испугался полковник. – Ну, верно, ишь ты, чего придумал! Эх, Анатолий, правда, что я не подумал… Вправил старику мозги». Еще он подозвал взволнованного особиста к себе: «Ну не зарывайся, садись». Потом задумался и доверительно заговорил: «А эта – картошка… Хм, куда же ее девать? Может, и сдадим в органы?» – «Как прикажете, Федор Федорович, – не дрогнул Скрипицын, – но органы, они же не родная мать. Верно вы сказали, с картошкой этой ну прямо вляпались. Лучше, если бы ни одна живая душа о ней не знала, чтобы хоть пропала, да хоть сгнила совсем». – «Нет, погоди… Все же по закону требуется как положено…» – «Это верно, Федор Федорович, но вы не думайте об этом, я на себя ответственность беру. Я уже сделал, что ее больше нету». – «Обратно, что ли, закопал? Анатолий, гляди, хватит меня выводить». – «Да не беспокойтесь, Федор Федорович, я же вам обязанный. Все сделал яснее ясного, не подведу». – «А как с капитаном быть, с этим Хабаровым? Больно он зарвался, что правда, полагается наказать». – «Отдайте Хабарова мне. Я поставлю в его деле точку. Картошка картошкой, с ней вляпались, но сам он себя подвел под приговор, что целился, стрелял при свидетелях». – «Эх, тяжело мне… Такая каша перед самой проверкой заваривается». – «А кто сказал, Федор Федорович, что сразу судить надо? Дела, они долго делаются… Как ни крути, почистить полк ох как желательно. А то как бывает? Выскочит такой чокнутый к генералу, и удержать не успеют, и доложит что в голову взбредет, а то ведь и пальнет! Да-да, Федор Федорович, такой и по генералу пальнет. Может, нас еще и похвалят за бдительность, а уж судить будем, когда проверка пройдет, чтобы на глазах пуховым выглядел полк». – «Ладно, принимай решения, я поддержу».
По Федору Федоровичу было видно, что он лишь крепился, являясь на службу молодцеватым мужичком, со свежевыбритыми твердыми щеками, в упругом, может, потому что ушитом, мундире. Подноготную этого ушитого молодца в упор и разглядывал Скрипицын, выслеживая настоящее настроение полковника. К исходу дня Победов уже был выжатым, щеки его обвалились, и румянец, который являлся ненадолго после бритья, превратился в сизые пятна, утыканные седой щетиной вроде подушки для иголок. Скрипицын не утерпел и спросил старого полковника врасплох: «А зачем искали меня, Федор Федорович, говорят, с самого утра? Шел к вам, чего только не передумал». И у полковника, собравшегося уже распрощаться с плохим вестником, заныло сердце, будто залез в яблоко червяк. Победов помнил, зачем разыскивал Скрипицына: он и хотел объявить, что капитан из шестой роты, как выяснилось, картошку не растрачивал и в целом не виноват. Очень он был доволен, когда выяснил, что дело легко можно закрыть и выбелить полк вчистую перед прокурором округа. Победов еще и гордился, что распутал дело своими руками, и ему не терпелось поставить это подчиненным на вид. Однако теперь он боялся сказать об этом Скрипицыну, потому и выкрикнул в ответ, багровея: «Если командир полка зовет, обязан явиться. Явиться и доложить! Ты говно, а командир тебя весь день ищет, потому что обязан явиться и доложить».