Каждая минута жизни
Шрифт:
— Черт вас побери с вашими фокусами! Немедленно в операционную!.. Вечно вы влипаете в грязные истории…
Едва я падаю на заднее сиденье, машина срывается с места и мчит в госпиталь.
Я не решаюсь спрашивать. Понимаю, что нужен им — Рейчу, Штумпфу, что им без меня не управиться, иначе я так бы и сгнил в гестаповском подвале. Наверное, уже весь госпиталь заполнен ранеными, везут из Шаблова. Крепко же им, знать, досталось от партизан Рубанчука.
Надутый, словно индюк, майор курит одну сигарету за другой и хмуро посматривает на часы. Видно, время его подпирает.
Часовые
Майор идет впереди, я — за ним. Мне приказано раздеться в моей комнатушке и — немедленно наверх, в операционную. Сбрасываю шинель прямо на пол, проверяю в воротнике ампулу. Все в порядке, я защищен. Какое счастье, что я не вспомнил о ней там, в камере…
Поднимаюсь по лестнице, в белом халате, в белой хирургической шапочке. Теперь я снова не узник, немцы почтительно расступаются, дают мне дорогу, кое-кто из санитаров даже невольно подбрасывает руку к фуражке. Дорогу герру доктору! Иду по мраморным ступеням, а ноги словно ватные, и жестокая тоска стальной хваткой сжимает сердце. Надо оперировать фашистов, спасать тех, кто расстреливал наших, сжигал города и села, бросал в колодцы детей, лютовал над моим народом… «Где нее взять силы? — мысленно спрашиваю себя. — Какая же страшная миссия, какое наказание отведено мне!.. Перед собой, может, я еще оправдаюсь, заставлю себя поверить в правильность того, что делаю. А как же оправдаться перед людьми? Как будут смотреть на меня те, кто за воротами госпиталя? Те, которые видят меня каждый день в немецкой шинели, в компании немецких врачей… Должен. Знаю, что должен. И не могу, не могу…»
Доктор Рейч встречает меня так, словно ничего не случилось.
Санитары льют нам на руки воду из больших эмалированных кувшинов, мы наклоняемся над тазиками, старательно трем себе намыленными мочалками ладони, пальцы.
И тут я чувствую вокруг себя какую-то взвинченную нервозность. Рейч тревожно поглядывает на окна, зашторенные тяжелыми портьерами. Из брошенных вскользь слов понимаю, что в городе идет бой. Прорвался партизанский отряд и теперь пробивается к центру. Вот откуда эти пушечные выстрелы и треск пулеметов, на которые я, занятый своими мыслями, поначалу не обратил внимания.
Неожиданно вбегает офицер без халата — такого еще не случалось! — и паническим голосом кричит, что «красные бандиты» завязали бой около моста, а охранный танковый батальон все еще задерживается в Шаблове…
Быстро входит начальник госпиталя. Он в белом халате, руки уже вымыл и держит поднятыми перед собой. Тяжелое, большое лицо его бледно, покрыто испариной.
— Господа офицеры, — говорит он отрывисто, — прошу закончить операцию при любых условиях. Наши танки близко. Госпиталь под надежной охраной. Прошу всех немедленно в операционную…
Заходим. Под потолком неуверенно дрожит свет, готовый в любую минуту погаснуть. Раненый накрыт белой простыней. Я вижу только рану. Пулевое ранение в живот… Крови немного… Рейч кивком приказывает мне подойти, и при этом как-то испуганно смотрит на меня, словно умоляет совершить чудо. Мне безразлично, кто передо мной, сейчас я вижу только окровавленное поле, скальпель, который подает мне доктор Рейч… Молодая медсестра Густа тоже испугана и тоже смотрит на меня умоляюще. Это настораживает: неужели их до такой степени парализовала эта стрельба? И что тут особенного? Ранение не смертельное, кишки не задеты, внутренние органы тоже, раненый офицер — я сразу понял, что это офицер и, наверное, в высоком чине — будет жить. Еще одна гадина будет спасена моими руками. Ох, господи, дай мне силы выдержать все это!..
Через какое-то время я слышу оглушительный грохот в вестибюле, беспорядочные автоматные очереди, звон разбитого стекла.
Майор Штумпф выхватывает из-под халата пистолет и бросается к двери. Мы выбегаем за ним в коридор. Слышу властный голос, приказывающий по-русски прекратить сопротивление и всем выйти из комнат.
Коридор затянут дымом. Санитары с поднятыми руками испуганно жмутся к стенам.
Вижу вооруженных людей, поднимающихся по лестнице. Я не знаю никого из них, но понимаю, что это партизаны. Они идут прямо на нас. Их командир, бородатый мужчина в фуражке со звездочкой, обводит дулом автомата немцев в белых халатах. Все стоят молча, с побледневшими лицами, в глазах застыл ужас.
— Кайн милитер? — спрашивает он и, выждав паузу, дает своим знак выходить. Медицину партизаны не трогают. Как и вся наша Красная Армия, с раненым врагом они не воюют.
Лазарет уже свободен. Но майор Штумпф все еще не может прийти в себя. Лицо бело, глаза тупо блуждают по нашим лицам. Наконец он с трудом берет себя в руки.
— От имени рейха и фюрера благодарю всех за проявленное мужество, — стараясь говорить бодрым голосом, провозглашает он. — Господа офицеры… прошу в операционную.
Опять склоняемся над тазиками и моем руки. Вода в кувшинах стала холодной, тяжелой, свет — тусклым, дрожащим, но мы все-таки доводим операцию до конца.
Из последних сил добираюсь до своей комнатушки под лестницей. Только теперь чувствую, как я устал, как раскалывается голова.
Бой затих. Партизаны, видно, выполнили свою задачу, пробились через Малютин и ушли в леса.
Лежу ничком на узкой солдатской койке. Нет, долго я так не выдержу. Надо бежать. Уж лучше бы там, в гестапо, добили меня. По крайней мере, узнали бы, что я погиб честно.
Гестапо!.. Меня вдруг словно ошпарило кипятком, будто раскаленная игла вонзилась в голову. Я вспомнил Адольфа Карловича, его жену Софью Ивановну. Они же там, в гестапо… Представил себе на секунду, как зверь-следователь бьет Софью Ивановну, как топчет ногами Адольфа Карловича. К горлу подступает тошнота. Надо немедленно, любой ценой спасать их! Уверен, будь у меня сейчас связь с Рубанчуком, он бы обязательно отдал приказ: «Спасай стариков! Ты у немцев «свой» человек, воспользуйся этим, как можешь».