Каждая сыгранная нота
Шрифт:
Она подходит к дому Ричарда и останавливается у подножия лестницы, задирая голову к окнам четвертого этажа. За ее спиной шпили церкви Тринити – Святой Троицы – и отвесные зеркальные стены здания Джона Хэнкока вздымаются над крышами таунхаусов из красно-коричневого песчаника, расположенных на другой стороне авеню. Из окон его дома открывается чудесный вид.
Эта улица в районе Бэк-Бей отличается особой фешенебельностью: здесь проживают «бостонские брамины», члены старейших и знатнейших фамилий Бостона, они приходятся двоюродными братьями своим соседям – жителям района Бикон-Хилл. Дом Ричарда ничем не выделяется среди домов многих других представителей сливок общества и элиты – президента
Она не видела его со школьного выпускного Грейс, уже больше года. И здесь еще никогда не была. Правда, проезжала пару раз мимо, оба раза вечером, оба раза как будто для того, чтобы избежать заторов, намеренно отклоняясь от своего обычного маршрута домой из центра Бостона, замедляясь до черепашьего шага ровно настолько, чтобы не спровоцировать раздраженных гудков сзади, и едва ли настолько, чтобы успеть выхватить взглядом смазанную картинку высоких потолков и ничем не примечательное золотое свечение обитаемого жилья.
Ее задевает, что это Ричард оказался тем, кто ушел, начал все заново, с чистого листа, на новом месте. Воспоминания о нем преследуют ее в каждой комнате когда-то общего дома, редкие хорошие тревожат так же, как и привычные дурные. Она поменяла матрас и посуду. Сняла со стены в гостиной их свадебную фотографию в рамке и повесила вместо нее симпатичное зеркало. Без толку. Она ровно там же, где он ее бросил, продолжает жить в их доме, оставленный Ричардом энергетический след – словно пятно от красного вина на белой блузке: стирай ее хоть тысячу раз, с нее никогда не сойдут бурые разводы.
Она могла бы переехать, особенно сейчас, пока Грейс учится в университете. Но куда отправиться? И чем заняться? Упрямство, непробиваемый краеугольный камень ее характера, отказывается удостоить эти вопросы мало-мальски серьезным вниманием, кроме как окрестить их глупостями. Так что она сидит себе застывшей статуей в колониальном музее с тремя спальнями имени своего растоптанного брака.
К тому времени как Карина с Ричардом разошлись, Грейс уже успела получить водительские права и сама могла добраться на машине до нового отцовского дома. Холостяцкого жилья. Карина поднимается по ступеням к его парадной двери. Во рту появляется кислый привкус. На верхней ступени в желудке становится так же кисло, как у нее во рту, а слово «заболевать» перехватывает микрофон и заправляет теперь ее внутренним монологом. Она чувствует себя больной. Но напоминает себе, что она-то как раз не больна. Болен Ричард.
В желудке бурлит и бродит кислота. Зачем она здесь? Что может сказать или сделать? Выразить жалость, сочувствие, предложить помощь? Собственными глазами увидеть, насколько он плох, по той же причине, по которой водители сбрасывают скорость и пялят глаза, проезжая мимо места аварии, чтобы успеть хорошенько разглядеть искореженные обломки?
Как он будет выглядеть? В голову приходит только Стивен Хокинг [6] . Пустая бибабо, парализованная, изможденная, неспособная дышать без аппарата; руки, ноги, туловище и голова уложены в инвалидном кресле, словно он мягкая, безвольная тряпичная кукла, голос синтезируется компьютером. И в это превратится Ричард?
6
Стивен
Может, его даже не окажется дома. Может, он в больнице. Стоило сначала позвонить. Звонить почему-то было страшнее, чем собраться с духом и заявиться на его порог без предупреждения. Какая-то часть ее верит, что именно она стала причиной его болезни, хотя думать так – самовлюбленный бред, это ясно. Сколько раз она желала ему смерти? И вот он умирает. Надо же ей быть такой низкой, испорченной, ужасной женщиной, чтобы желать подобное, хуже того, получать от происходящего некое извращенное удовольствие.
Карина стоит перед входной дверью, колеблясь: то ли взять себя в руки и нажать кнопку звонка, то ли развернуться и отправиться восвояси – два страстных, но противоположных желания, погружающих ее в трясину сомнений, раздирающих изнутри. Будь она любительницей делать ставки, побилась бы об заклад, что уйдет.
– Да? – раздается голос Ричарда из домофона.
Сердце Карины стучит в сжавшемся, обжигаемом кислотой горле.
– Это Карина.
Она заправляет волосы за уши и оттягивает лямку бюстгальтера, противно липнущую к вспотевшему телу. Ждет, что он откроет ей дверь, но ничего не происходит. Дверные окна завешены непрозрачными белыми шторками, и заметить чье-либо приближение с той стороны невозможно. Потом слышатся шаги. Дверь открывается.
Ричард не произносит ни слова. Она ждет, что при виде ее у него вытянется физиономия, но не тут-то было. На его лице не дергается ни один мускул, только в глазах, в которых притаилась тень усмешки, сквозит выражение не то чтобы счастья от ее появления, но удовлетворения, в том числе оттого, что он оказался прав, а ее бьющееся в горле сердце уже понимает, что ее приход оказался провальной затеей. Он продолжает молчать, она тоже ничего не говорит, и эта бессловесная игра на слабо длится, наверное, секунды две – и растягивается мучительно медленно за пределы пространства и времени.
– Надо было позвонить.
– Проходи.
Карина поднимается за ним по трем лестничным пролетам, внимательно изучая его походку, уверенную, твердую, нормальную. Левая рука Ричарда скользит по перилам, и хотя его ладонь ни на секунду не отрывается от них, нет ощущения, что ему нужна хоть какая-то опора. Это не поручни для инвалида. Со спины он выглядит совершенно здоровым.
Наслушалась сплетен.
Дура.
Войдя в квартиру, Ричард ведет незваную гостью в кухню – царство темного дерева, черных столешниц и нержавеющей стали, суперсовременное и мужское. Он предлагает ей сесть на табурет у кухонного острова, откуда открывается вид на гостиную – рояль «Стейнвей», восточный ковер из их дома, коричневый кожаный диван, ноутбук на столе у окна, книжный шкаф, – скупо обставленную, лаконичную, просторную, с одним акцентом. Совершенно в стиле Ричарда.
На кухонной столешнице навытяжку стоит батарея винных бутылок, без малого две дюжины, и одна, откупоренная, – перед Ричардом, в компании бокала с красной лужицей на дне. Он обожает вино, мнит себя его знатоком, но обыкновенно позволяет себе что-нибудь особенное только после выступления, по случаю какого-либо свершения, в честь праздника, в крайнем случае за ужином. Сегодня среда, и время еще даже не перевалило за полдень.
– Притащил из подвала. Это «Шато Мутон Ротшильд» двухтысячного года выше всех похвал. – Достает бокал из шкафчика. – Присоединишься?