Каждый день - падающее дерево

Габриэль Витткоп

КАЖДЫЙ ДЕНЬ - ПАДАЮЩЕЕ ДЕРЕВО

Перевод Валерия Нугатова

В оформлении обложки использован фрагмент фотографии Юлии Кисиной «Слепая»

Редактор: Дмитрий Волчек

Руководство изданием: Дмитрий Боченков

Обложка: Виктория Горбунова (www.viktoria.ru)

Верстка: Алла Ефремова

...ein solches Wesen

sollten die Menschen nicht

um sich herum aufkommen

lassen.

Friedrich Schiller [1]

Перед тем как проставить дату «1-е января», главный персонаж — или, точнее, единственное действующее лицо — подводит черту под своим дневником 31 декабря, своим воображаемым дневником и, как бы подчеркивая, что это вымысел, — под местом на no man’s land [2] , простирающейся между сном и реальностью.

Последний день был серовато-розовым — серым, как плоская тень, и розовым, словно шанкр. Год, мельчайший осколок времени, теперь распылен звездообразным центробежным движением, мотивом, который можно уловить лишь силой его собственного рассеивания. Его следовало бы изобразить короткими мазками, схваченными в их порыве, нанесенными в бесконечном динамичном дроблении. Картина соответствовала бы не столько симфонии, сколько сюите, полной второстепенных и даже случайных подробностей, и сами ее мелодические элементы подразумевали бы вариации.

Каждый день — падающее дерево. Эта первая мысль прозвучала в голове Ипполиты с отголоском гонга, когда она открыла глаза — на облупившийся потолок, архипелаги штукатурки, утопические острова, пляжи и глубины разных оттенков, похожие на морские карты. Холод комнаты уже лег на ее лицо, 1-е января сохранило свой давний привкус фиолетовых чернил.

Ипполита живет за крепостными стенами Джайпура, недалеко от Чандполских ворот, в доме в колониальном стиле, защищенном решетками; его коридоры не хотят выдавать свою тайну или попросту свою систему. Это жилище все еще принадлежит магарадже Б. — его запутанная родня, привлеченная разорением, бродит по комнатам, которых не занимает Ипполита.

Комната просторна, мебель безлика, если не считать шкафа, похожего на холодильник, выкрашенный в каштановый цвет. Его Светлость, с отсутствующим взглядом, в асимметричном тюрбане, приспущенном на левую щеку по раджастханской моде, и затянутый в праздничные одежды, созерцает с высоты своего портрета хлопчатобумажную постель и залатанный электрический радиатор. Когда Ипполита, все еще дрожа, выходит из гробовой ванной, где краны сочатся ржавчиной на накипь и где большие бледные пауки, гоняя таракана вдоль плинтусов, насыщаются шариками нафталина, рассыпанными по углам, она открывает окно, которое затемняет зеленая роспись, и вдруг видит засохший зимний сад, сотрясаемый перебранками павлинов и галок. А вдалеке — гору персикового цвета, на которую зигзагом взбирается стена до самых контрфорсов Нахаргарха, Тигровой крепости, где обитает призрак Нахар-Сингха. Одной из киплинговских Индий. По крайней мере, того, что от нее осталось.

1-е января. Каждый день — падающее дерево. Словно бы чей-то голос разбудил меня этими словами. Мой собственный, голос моих самых сокровенных клеток, голос оракулов и снов, голос, вопиющий при опьянении и шепчущий при агонии. Каждый день — падающее дерево. И увидела я закат дня и падение древа...

Сегодня утром в городе я обнаружила, что до сих пор не знаю, где расположены погребальные костры. И едва я об этом подумала, как встретила среди велосипедов, машин и верблюдов Эм-Ай-Роуд четырех мужчин, одетых, если можно так сказать, по-европейски и несших на плечах окоченевшее тело в желтом саване, украшенное гирляндами из мала — больших зимних левкоев со сладковато-горьким ароматом. Покойник напоминал дерево. На миг мне захотелось отправиться вслед за процессией, но вместо этого я пошла завтракать в «Рамбагх» — тоскливое местечко. Пока я гуляла в парке, один молодой человек, внезапно появившийся из ashoka-trees [3] , пристально посмотрел на меня и воскликнул:

— O, I see the sign of the tiger on your face! You have the sign on your face! (Или «on your brow», или «in your eye» [4] , уже не помню. Но он это сказал.)

Две встречи — с покойником и с магом — в первый же день года. Правда, и тех и других много здесь, где каждая вещь — на своем месте. Лишь я неуместна, экзотична, почти нелепа, я зябну — и, возможно, дрожу в ознобе? — в этой холодной Индии, жестоко залитой солнцем. Добрые мысли тех, кто меня любит, не доходят до меня сегодня, 1-го января; я кажусь себе инородной, словно метеорит, одинокой и свободной от любых конфликтов, любой зависимости, любой вины, и моя личность больше не поддается каким-либо толкованиям.

Личность Ипполиты и впрямь трудно истолковать, и возможно даже, она вправе утверждать, что любые попытки анализирования заранее обречены на провал. В то же время Ипполита может ошибаться в собственном толковании, и когда, например, она заявляет, что свободна от всякой вины, можно было бы указать на ее привычку поминутно мыть руки: навязчивое состояние, характерное для хорошо известного синдрома - комплекса Леди Макбет. Ипполита знает, что потенциально преступна, и хотя Леди Макбет в ней и не шевелится, она все же несет бремя нечистой совести, чей чудовищный объем заслоняет любой выход, помимо высокомерия. Тем не менее, исходя из ее жестов, манер, привычек и рефлексов, можно было бы набросать не портрет, который оказался бы расплывчатым, неровным и искаженным, а, скорее, анаморфозу — ребус, раскрывающий свой смысл только под определенным углом. Итак, анаморфозу, четко вставленную в рамки ее уникальности; ведь Ипполита уникальна и даже чудесна, поскольку на основе компонентов сперматозоида было подсчитано, что число возможных генетических комбинаций для человека относится к 102 400 000 000-му разряду. Стало быть, Ипполита настолько невероятна, что ее реальность могла бы стать сомнительной, если бы ее поступки, сочинения и рисунки обескураживающе не напоминали о ее земном пути.

Бергсоновскому выражению «непроизвольные воспоминания» не избежать гибкой игры слов и смыслов. Воспоминания и память. Давние клеточные воспоминания, самые глубокие из моих снов, эти голоса, которые разговаривали со мной, по-прежнему запечатлеваются во мне. Моя память, сложенная бумага, сложенная сотню раз, очень мелко; бывает, мне хочется ее развернуть, но только не полностью: я приоткрываю ломкие края, хрупкие створки, расстилая пергаментную последовательность, разглаживая ногтем эту бумагу, саму по себе палимпсест, разворачивая еще чуть-чуть, а затем снова сворачивая, чтобы раскрыть дальше. Время - больше не миф, Хронос изменяется лишь в силу простой условности, на сей раз это новая форма аллегории, заключенная в популярных учебниках и гравюрах на дереве; развитие, впавшее в убожество причины и следствия; картина исторической преемственности — черно-белая и нумерованная; наконец, время с его различными временами, изменчивыми или незыблемыми, неустойчивыми или переменными, будущим предшествующим и воспоминанием о будущем; время, отданное или убранное, как паруса; вечность, разрезанная на образы, телескопическая игра лет и дней, которые выдвигаются или задвигаются обратно в себя; нечто ухмыляющееся в круглое лицо часов. Но мне нужны часы, нужны даты.

У нее действительно довольно своеобразное чувство истории. Она считает до смерти скучной современную Берлинскую стену или президентские выборы. Ей нужна голова Робеспьера, падающая под барабанную дробь, или янычары, которые под аккомпанемент флейт и цимбал подходят к Вене на своих лошадках с узорчатой сбруей. Поэтому Деларош и Репин — среди постоянных поставщиков Ипполиты, склонной к утехам зрения и воображения, которые, являясь одновременно средством и целью, не смогли бы ей изменить. Это воображение, живучее и пышущее соками, разумеется, обрамлено очень живым интересом к правде и дисциплине, подобно шиповнику, цветущему между стен. Человек с характером Ипполиты, конечно, может быть лишь крайне надменным и даже язвительным. Наблюдение за некоторыми ее наклонностями позволяет все же подступиться к ее внутреннему миру. Она прежде всего одержима демоном анализа, и ее величайшее наслаждение — анализ анализа, даже иногда опровержение и преобразование собственных аналитических построений. Пока она наблюдает за своим собеседником, ее близорукий взгляд отличается ясностью лупы. Ипполита обожает также две вещи, которые ненавидят женщины: долгие пешие походы и тишину. Она любит седельную кожу, мрачные trench-coats [5] , мокасины, старательно сшитые из цельной кожи; вещи-невольницы, остающиеся красивыми по пятнадцать лет, позволяют ей о них не думать. Что же касается предпочтения зеленых и лесных пород, порядка, царящего в ее выдвижных ящичках, и любви к японскому искусству, они также раскрывают некоторые грани ее характера.