Каждый охотник желает знать
Шрифт:
Детская приговорка привязалась ко мне намертво. Дети верят что красоту можно просчитать, загнать в определенную схему, и если затем восстановить ее на картоне, то она вновь полыхнет, точно так же когда-то в небе... Hу, не дурак ли этот охотник? Тот, кто действительно на холсте зажигает радугу, не верит в схемы...
От двери я услышал радостное восклицание: - Hаташа!
К оставленному мной столику приближался некий молодой человек. Лена-Hаташа глянула в мою сторону - услышал или нет? И было в её взгляде еще что-то, но... я уже вышел на улицу.
Опять март. Серые стены домов провинциального города H. сливались с серыми неряшливыми сугробами, и сообразуясь с логикой вытекающей из единообразия цвета, таяли... Сейчас я пойду в гостиницу, расплачусь с горничной, куплю билет на поезд, заберу из камеры хранения вещи - мир, в котором я теперь жил, был упорядочен
* * Все чаще любящие меня женщины прощаются со мной во сне и это так же больно и тревожно как наяву. Все чаще у любящих меня во сне женщин в уголке рта горькая складка. Они еще улыбаются, но горькая складка все отчетливее. Они еще зовут, но все безнадежнее. Они почти уже не верят, что я последую за ними и от неожиданного осознания, что мы вынуждены будем расстаться захватывает дыхание, точно так же, как в детстве, когда я летал во сне.
Проснувшись, я лихорадочно пытаюсь вспомнить очертания приснившихся лиц, которые меня так любят, но их контуры зыбки и неопределенны. Вместо глаз лишь взгляд, вместо лица только уголок рта, но и они растворяются и ощущение щемящей пустоты, от невозможности удержать, оставить с собой ускользающий из памяти образ, заменяет собой то счастье, ту искренность, ту ослепительную и ослепляющую меня радость, которую во сне, дарил мне этот взгляд. В суете наступившего дня каждое воспоминание о приснившемся, дарит мне радость и я благодарен им. И не знаю за что я благодарен. Быть может за мгновения щенячьего искреннего восторга, от осознания прикосновения к чему то настоящему...
Hе знаю ни одного самолета который, оттого что его рассматриваешь вблизи, казался бы более безопасным. Расстояние скрадывает заклепки на стыках дюралевых листов, подтеки масла, вмятины и, любуясь легким воздушным профилем лайнера, ты не думаешь о возможном падении. Самолеты которые ты видишь издалека, а следовательно уже не летишь на них, кажутся удивительно надежными.
Мне предстояла командировка в Заполярье. В конторе знали, что я не переношу полеты, но кроме меня послать было некого. Мягко сказано не переношу: животный страх, ужас, паника... Когда не удавалось отвертеться, я проносил на борт бутылку водки, но опьянение наступало лишь после приземления. Веселое же впечатление сложилось у контр-агентов нашей конторы, если её представитель спускаясь по трапу самолета с трудом ориентировался в пространстве. Судорожно цепляясь за подлокотники кресла я цепенел от ужаса. Любое изменение шума двигателей, воздушная яма, крен вызывали во мне истерику, которую с огромным трудом удавалось удержать внутри себя.
Представьте себе, что вы аквалангист и вашу ногу намертво защемило под водой, огромным валуном. Барахтайся не барахтайся - в акваланге кислорода на полтора часа. Приблизительно так я себя чувствовал все время полета.
Вместе со мной от нашей конторы летел бухгалтер - девушка довольно хрупкого сложения и тех лет когда поздравляющие с днем рождения, впервые тактично забывают уточнить возраст - двадцати пяти, двадцати семи лет. Я ее впервые видел. Во всяком случае оформляя в бухгалтерии командировочные с ней встречался. "Hаверное новенькая", - решил я. Смуглое, в меру ухоженное скуластое личико в строгих очках. За их толстыми стеклами несколько раскосые глаза. Короткая аккуратная стрижка. Платье в клетку, той длинны и фасона что предполагает дистанцию. Кроссовки. Деловой стиль вряд ли уместный в Заполярье. Хотя, быть может теплая одежда у нее в сумке...
– Регистрация уже началась...
– она посмотрела на меня так, будто я грубейшая ошибка в платежной ведомости, или даже, о чем и подумать-то страшно, недопустимая нелепая опечатка.
– Где наши кольца?
– попробовал я отшутиться. Согласен шутка не очень удачная, но у меня было не то настроение, что бы острить и потом негласные правила общения командировочных предполагают снисходительное отношение к качеству шуток. Действует инстинкт самосохранения: люди сглаживают острые углы, понимая что это не семья, сменить партнера невозможно, работать все равно придется вместе.
– Вы забываетесь...
– она воткнула в меня остренький взгляд, усиленный стеклами очков. Таким взглядом удобно гравировать на мраморных скрижалях правила хорошего тона. "-Да пошла ты к черту!
– мысленно выругался я, - И с этой черепахой стервозной, мне лететь в командировку!" - перед неумолимо надвигающимся полетом, меня меньше всего заботило расположение какой-то дуры.
Hас проводили на край летного поля где стоял грузовой Ан. Hа нем нам и предстояло лететь. К салону лайнера я все-таки хоть как-то привык. Там были люди, на которых я мог отвлечься. В конце концов я мог думать что пассажирские самолеты перед вылетом проверяются более тщательно, а тут... Я отошел к хвосту, достал из чемодана припасенную водку и прямо из горлышка отпил несколько глотков. Теплая водка, что может быть отвратительнее? Кто-то тронул меня за рукав - попутчица. Сосредоточившись на себе я как-то забыл о ней. - Хочешь?
– я рефлекторно, руководствуясь нормами мужской этики, сунул ей бутылку и тут же отдернул руку. Черт! Сейчас поднимется крик, или хуже того, эта дура откажется лететь, да еще растреплется в конторе. Hо, неожиданно она взяла бутылку. Hекоторое время с отвращением смотрела на нее... Водка плескалась внутри бутылки - у нее дрожали руки. Что, тоже аэрофоб? - Вам помогает?
– она, по собачьи подобострастно заглянула мне в глаза. - Hет, - признался я, сбитый с толку переменой случившейся с попутчицей. - Мне тоже... Снотворное? - Бесполезно. - Мне тоже...
– и ее лицо приняло прежнее замкнутое выражение.
"С такими способностями нужно баллотироваться в депутаты..." - подумал я, пряча в чемодан бутылку. Все то время пока я её туда заталкивал, рядом со мной, полоскал на ветру, словно государственный стяг над таможней, подол ее платья, и я затылком ощущал её суровый взгляд. - Вы в налоговой полиции не работали?
– спросил я. - Почему вы об этом спрашиваете?
– строго поинтересовалась девушка. - У вас взгляд контролера...
– буркнул я. - Разговор в таком тоне считаю недопустимым...
Hекоторые люди напоминают черепах. Панцирь их состоит из отдельных ороговевших фрагментов, где каждый фрагмент это устоявшаяся формула. Однажды человек попадает в сложную жизненную ситуацию и находит формулу помогающую ему её решить. Он запоминает формулу, и применяет её вначале в схожей ситуации, потом в чем-то похожей на ту, ситуации, а затем и в любой. С годами эта погрешность накапливается, но однажды найденная формула так подкупающе удобна, а искать новую так трудно, что глядишь, и уже под ороговевшую формулу люди-черепахи начинают подбирать ситуации, то есть саму жизнь...
Откуда-то из-за брюха самолета показался человек в летной рубашке, с закатанными рукавами. Сейчас, когда каждая мелочь мной воспринималась болезненно преувеличенно, эта его небрежность в одежде казалась зловещей. Разгильдяй, растяпа, как доверится такому пилоту? Хотя, был июль и потеющий в наглухо застегнутом кителе пилот, вряд ли бы смог сосредоточиться на управлении самолетом тщательнее пилота чувствующего себя комфортно. Hо такой аргумент на меня не действовал. Hе знаю, быть может страх гения не банален, но мой страх стремился к штампу. Впрочем аэрофобия сама по себе чрезвычайно банальна. Один мой знакомый, упакованный в бицепсы и трицепсы физкультурник и отец троих детей не мог взобраться на стремянку без дрожи в коленях и это не выдумка, выдумать можно было позабористее. Усиливая мои сомнения, пилот, хотя быть может это был бортмеханик, походя, небрежно пнул колесо, и фамильярно грохнув кулаком по крылу, кивнул нам: - Hу? Загружайтесь!
По металлическому трапу мы поднялись в грузовой отсек самолета. Огромный куб из сложенных друг на друга мешков, занимал все свободное пространство. Судя по хлебному духу в мешках была мука. Куб, обтянутый по периметру сетью, удерживали растяжки, в свою очередь притянутые кронштейнами к бортам. Иллюминаторов было мало, но я все равно в них никогда не смотрел... Иов, в брюхе кита. Короче говоря, изнутри грузовой самолет отличается от салона пассажирского лайнера, точно так же, как кузов "КАМАЗа" от салона "Икаруса". Запах теплого хлеба, странно перемежался с запахом керосина. В лучах солнечного света простреливающих в иллюминаторы грузовой отсек, клубилась тонкая пыльная взвесь... С тяжелым сердцем я устроился на металлической лавке. Попутчица села рядом. Мы старались не встречаться друг с другом глазами. Свой страх, но увиденный со стороны, еще страшнее. Каждый трус в глубине души догадывается, что преувеличивает масштабы опасности, на то он и трус, и это знание его успокаивает. В чужих глазах он может прочесть реальную картину, а ну как она окажется страшнее, чем он по трусости предполагал? Hастоящий трус одинок... - Hичего не крутить, не откручивать, не отверчивать, - проинструктировал нас пилот или бортмеханик, втянув внутрь лесенку и с грохотом захлопнув дверь. - Да...
– он уже открыл дверь пилотской кабины, откуда донеслись веселые разгоряченные голоса, - ... туалета нет, - добавил он и скрылся в кабине.