Каждый пятый
Шрифт:
Послал в ярости за мальчишкой в гостиницу свою машину.
— Мы с твоим отцом играли в одной команде! В партизанах вместе были, он три эшелона взорвал, кристальной души человек, ты им, наверное, гордишься, а вот как ты его порадовал!
— Сказали, что я тренером еду… Что — практика… И шефская помощь… А в самолёте…
— Уговорили. По совместительству — подоить. В совхозе «Путь к коммунизму». Это ты таким путём к коммунизму идёшь, комсомолец? Садись, пиши объяснение.
Мнётся мальчик:
— Можно… в коридоре напишу?
И является с писулькой, из коей следует, что сам во всём виноват. Сам, извольте видеть, документы добыл, фото переклеил… В бога, в душу мать, чем соблазнили мальчишку? Или запугали?
Чудный мог быть сегодня вечер. Вчера
От этого счастливого ключа, бившего в прошлом, воспоминания разлились двумя ручьями, потекли, не сливаясь — чистый и мутный.
Чистый — всё те же тридцатые годы, физкультурный парад, дружная колонна завода Сталина, Любина песня: «Все, кто силён не словами, а делом, каждый, кто жизни себя отдаёт, должен владеть, как машиною, телом, дать своим мускулам правильный ход». Васька Гусев выкрикивает громче всех, перевирает мелодию. Люба надвигает ему кепку на нос: Васька-вратарь и на парад ходил во вратарской кепке… В ней явился в сорок первом на стадион «Динамо» совершенствоваться в штыковом бое и метании гранаты — в отдельную мотострелковую бригаду особого назначения набирали одних спортсменов… «Пра-авильный ход, слушай внимательно, Васька, медведь тебе на ухо наступил, пра-авильный ход!» Но уже никто ничего не слышит — от Пресни подходят голосистые девчата с «Трёхгорки»: «Наш паровоз, вперёд лети, в коммуне остановка…»
Мутный ручей — сегодняшнее. Утреннее.
— Где представитель делегации?
В дверь проскользнула особа в чём-то переливчато-чешуйчатом. Рдея не со стыда — от макияжа.
— Мы разберёмся с этим совхозом! Мы в институт сообщим, пусть там примут к нему меры.
В институт — следовательно, вам лично, уважаемый профессор. Переливчато-чешуйчатая особа знает, с кем имеет дело. Это у Чехова, кажется: «Женский род от слова „жулик“ — жулябия».
— Отправить его домой. Пулей!
— Увы, увы. Рада бы в рай…
— Грехи не пускают?
Змейка не уловила брезгливости в профессиональной интонации, стрельнула глазками:
— Ах, какие уж там грехи?..
— Полагаете, только чужие?
— У нас на команду коллективный билет.
— А вам не жаль парня? Что он здесь будет мучиться две недели?
— А пусть мучается. В целях воспитания.
В Москве к нему прихромает, стуча костылями, отец мальчика, будут с глазу на глаз в профессорском кабинете сидеть, молчать — каждый о своём, но и об одном и том же.
Изжога не унималась.
Кречетов искоса поглядывал, как Бэбэ старательно заносит в блокнот данные мандатной комиссии, обводя овальчиком цифры, казавшиеся особенно значительными.
Дородный, осанистый — ни дать ни взять актёр на амплуа благородных отцов, Борис Борисович был, видно, ребячески польщён приобщённостью к делам группы. От стремления быть полезным из кожи лез вон.
Перед началом пресс-конференции, заслонив комментатора от остальной публики своей слоновьей тушей, достал из портфеля сколотые скрепкой листки папиросной бумаги, шепнул: «Я добыл либретто». Кречетов принял предложение местной телестудии вести репортаж о торжестве открытия, Бэбэ стремился облегчить ему это бремя, посильное, как он считал, лишь истинному мастеру и таланту. И невдомёк доброму слону, что точно такое же «Либретто» ещё вчера доставили комментатору из секретариата.
— Спросите насчёт погоды.
— Вопрос Центрального телевидения. Не откажите в любезности, какой прогноз погоды на завтра?
Заместитель главного судьи вздохнул:
— Оттепель.
— Ай-яй-яй, — посочувствовал Бэбэ комментатору. — Как бы это не испортило вам парад.
— Ничего не испортит, — сказал Кречетов, несколько шепелявя: слабое нытьё в десне доставляло даже некое подобие удовольствия.
— Без лести будь сказано, вы меня потрясли. Работать в таком состоянии…
…Да уж, «в состоянии». Коренной зуб заболел, по закону подлости — едва комментатор уселся за стол в гостиничном номере. «Творить…» Хоть что-то бы набросать — подготовиться. Заранее представлял, как мимо трибун сбивчивым шагом (на строевую бы их, на училищный плац) побредут по лужам разгильдяи-спортсмены. «Гордо… реют на мартовском весеннем…» Нет, о весне не надо, сочтут за критику остолопов, назначивших сроки финала — «праздника, озарившего снежные… безбрежные… бело-голубые просторы…». Не расслабляться. Надо поддерживать столичную репутацию. О мифической руке, его поддерживавшей, тогда судачили в коридорах Шаболовки: мол, сопляк, офицерик, вышибленный из славных рядов, без году неделя… И вдруг — у одного из немногих в ту пору королей спортивного репортажа гипертонический криз; у другого жена разродиться не может, и он в прострации; третий ввиду нелётной погоды кукует в Адлере; а в сетке передач трансляции баскетбольного матча с кудесниками, нагрянувшими из-за океана, из-за железного занавеса, — политика, чёрт побери… А высокое начальство, кипя, шипя и булькая, требует добыть из-под земли хоть кого-нибудь из репортёров, «кто отличит мяч от пивной кружки!»… Ну же, волю в кулак: «Гордо реют… многоцветные… флаги (?)… стяги (?)… и перед замершими зрителями…» (если они вообще явятся)… «гордо» — нет, «гордо» уже было, лучше «торжественно»… А ведь телефонный звонок со студии застал его на пороге, мог ведь и не застать. Значит, везение? Но шептунам-завистникам было невдомёк, что начинающий стажёр давно тренируется дома у экрана старого телевизора КВН, вырубая звук репортажей, записывает на плёнку магнитофона, взятого в прокате, свой от природы поставленный голос — в Щепкинское училище когда-то поступал… Он был — стрела, дрожащая на тетиве. Наводчик, приникший к орудийному лафету. Спринтер после команды «на старт… внимание…» — в миг перед хлопком пистолета. Он караулил удачу и он её поймал. Раз так — держать, не упускать… «Торжественно… шагают (?).. шествуют (?)…». Зуб ныл, скулил, сверлил, пилил тупой ножовкой. «Чёток и красив шаг спортивного парада».
Натан Григорьевич принёс сигареты «Лайка».
— Отвяжитесь, отцепитесь, я же не курю!
— Я тоже, но мне иногда помогало. Наберите в рот дым и делайте полоскательные движения.
— Полоскать эт само водкой надо, — возник Петрович.
— Ночью-то где её взять? Ты уж совсем — тю-тю…
— Голубчик, да мы разбудим весь ресторан, — поклялся Берковский.
Утром зуб был удалён во врачебно-физкультурном диспансере.
— Я сделаю обезболивающий укол.
— Учтите, доктор, если не поможет, буду зверски кричать и грязно ругаться.
Доктор была молоденькая, видно, узнала — закокетничала:
— Это так на вас не похоже. Но если вам от этого будет легче, я пожертвую своей стыдливостью.
— Спасибо, доктор. От самого Гиппократа.
— Только знаете, за дверью ждёт девочка, спортсменка, вы её напугаете.
Что было дальше, лучше не вспоминать.
И только полегчало.
«Девочка» оказалась здоровилой, апельсиново-рыжей и, невзирая на зиму, веснушчатой. Конопушки, густо обсев вздёрнутый нос, растекались по первосортным золотисто-розовым щекам, какие только у рыжих и бывают. Глянула она на обессиленного пациента сочувственно, хотя и с насмешечкой.