Каждый пятый
Шрифт:
— Эту точку и возьмём. Прелестный фон. Петрович, голубчик, поставьте двадцать пятый. Анатолий Михайлович, синхрон писать будем?
— Обязательно.
— Вадим, где вы? Почему я всегда должен его искать?
— Потому что я не обязан угадывать ваши творческие фантазии. — Сельчук в прямоугольном пальто на ватине бережно, на вытянутых руках нёс магнитофон «Майхак», в просторечии «патефон». — Где ставить?
— Здесь. Петрович, я всё же мечтал бы «полтинничек»…
— А мне что, тянуться с микрофоном за вашим «полтинничком»? —
— Возьмите «удочку».
— Вы меня смешите. У вас весьма ограниченные понятия о звукозаписывающей технике. На сосну прикажете лезть, чтобы микрофон не был в кадре? Или по снегу ползти?
— Мы, между прочим, если надо, ползали по минным полям. Меня вообще удивляет это пуританское отношение к микрофону в кадре. Просто как к голой женщине! Ах, как стыдно — человек говорит в микрофон. А во что он говорит? В иерихонскую трубу, которую бог невидимо поднёс к его устам?
— Я ни за что не отвечаю, но главная редакция забракует, — предрёк Сельчук.
— Уломаем, — пообещал Кречетов.
— Вы ещё плохо их знаете, — сказал Сельчук.
— Они меня тоже плохо знают, — комментатор с грозной усмешкой грохнул кулаком о ладонь, точно о многострадальную боксёрскую «лапу».
Этот многообещающий жест доставил удовольствие Берковскому, вызвал радостную веру в душе Петровича и молчаливое неодобрение в Сельчуке. Звукооператор и сам считал себя по натуре бойцом и фрондёром, но фрондировать полагал уместным, лишь обретя на это право.
— Встаньте, пожалуйста, на фоне той сосны, — попросил Берковский Кречетова. — Нет, левее — там такая ель, мечта художника Шишкина. Ах, какая ель, какая ель, какие шишечки на ней! Так, пробуем. Камера.
— Микрофон, — откликнулся Сельчук, но тотчас сообщил, что звук не пишется.
— Супертехник! Кто у вас дёргал кабель? Где обрыв?
Петрович возник, не торопясь, но быстро: бывалый фронтовой связист в своём ватничке.
— Обрыв, эт само, не иначе у фишки.
Порылся в карманах, набитых подручными средствами.
— Дело, та-скать, мастера боится. Сейчас сообразим времяночку, а вечерком припаяем.
— Супертехник — это, как я понимаю, переводится «сверхтехник», — сказал Кречетов. — Так ты, Петрович, у нас сверх-сверх. Тебя бы в мой огневой взвод, я бы и горя не знал.
— Служу, эт само, трудовому народу. Хотя своё отбарабанил. От звонка до звонка. Пожалте, готово.
Всё было готово к съёмке. Берковский нацелился запечатлеть старт первых участников. Кречетов вынул из кармана стартовый протокол и принялся помечать галочками тех, кто мог претендовать на успех.
Чей-то нос заинтересованно посопел возле его уха:
— За кого болеете, дяденька?
Давешняя дева и в полной лыжной амуниции выглядела неплохо. Совсем недурно выглядела в синей шапочке с белым помпоном, из-под которой из-под рыжей чёлки наивно и дразняще помаргивали рыжими ресницами зелёные глаза.
— Ни за кого, — серьёзно ответствовал комментатор. — Нам нельзя. Нас за это сурово наказывают.
— Как это?
— Лишают компота.
— Бедные. А я за дедушку Ваню очень переживаю. Вы ведь знаете Ваню Одинцова?
— Ты всех в тридцать пять лет в дедушки записываешь? Совесть у тебя есть обижать нас, пожилых людей? Тем более при исполнении. Придётся тебя дисквалифицировать. Лет на сто.
— Прям, на сто. Сказали бы лучше, как вас звать, а то мы всё-таки знакомы, а разговаривать неудобно. Я, например, Тамара.
— Анатолий. Можно — Михайлович. Всё-таки дедушка.
— Вы правда обиделись? Вот и зря — просто я юморная. Давайте мириться: «Мирись, мирись и больше никогда не дерись». А руки у вас горячие. Значит, сердце холодное.
«Руки горячие — сердце холодное», так, что ещё в наборе? «Люби меня, как я тебя, и будем вечно мы друзья». «Жду ответа, как соловей лета». Флирт цветов: «Подснежник — много я в жизни скитался, долго я счастья искал, весь я душой исстрадался, пока тебя не повстречал». Фиалка: «Умри, но не давай поцелуя без любви». Игрывали в детстве на даче.
— Ну-ка назови, только не задумываясь, нечётную цифру.
— Три, а что?
— На кого сейчас похожа вон та собака?
— На монаха. Стоит на задних лапах, как всё равно молится.
— Ничего. Большинство барышень называет семёрку и говорит, что собака похожа на человека.
— А у вас много знакомых барышень?
— Тьма. Прохода не дают. Но у меня стальная воля. Я день и ночь горю на работе.
— Горите, Толя, я пошла. За Ваню болеть. Смотрите, красиво его снимайте.
При жеребьёвке тренеры заявили Одинцова не в группу сильнейших, но в замыкающую, где значилась и зелень, и безнадёжные старпёры, к которым, должно быть, причислили и его. Выходит, ко времени его старта идущие впереди разобьют, разъелозят лыжню, солнце же довершит чёрное дело — растопит на открытых местах снег, может быть, совсем до земли. Правда, похоже, оттепель не продолжится бесконечно: воздух неоднороден, слоист, по временам потягивает зябкостью. Может натянуть снегопад, и свежак, улёгшись на сырой наст, много задаст лыжникам загадок. Одна надежда — эти-то загадки Иван отгадает, не впервой.
Другая разгадка проще: списывают. Три года назад на тренерском совете спорили — аж, говорят, пух-перья летели — везти ли его на Олимпиаду в Америку, и не повезли. Потом локти себе кусали: парень, поставленный в эстафете на исконное, законное Иваново место, на финишный этап, упал, потерял лыжу, растерял преимущество, которое обеспечил ему Бобынин, и приехал третьим. И тренерам досталось по первое число.
Но тогда Ивану было тридцать два года, а через год, к будущей Олимпиаде, сравняется тридцать шесть.