Казус Белли
Шрифт:
А что было здесь, в новом мире? Здесь был Виктор Таразов и было совершенно непонятно зачем этот сухой, рассудочный делец возится с никому не нужным пришельцем из прошлого. Когда-то, многие годы и версты тому назад, Всеволод был наивным юнцом, считающий порядочным каждого, кто не доказал обратное. Но промерзлые лагеря ВладЛага хорошо лечат от максимализма и учат разбираться в людях. Порядочность, истинная, а не внешняя, понял он, встречается много реже, зато и ценится много выше. Поэтому ему было очевидно, что у Таразова на него определенные планы и легкая и приятная жизнь в Харькове, это всего лишь передышка. Перед чем? Этого он пока не знал и лелеял свое неведение.
Друзей, кроме Антона, у него не было. Разговоры с соседями-студентами тоже быстро исчерпали себя. Угандийцы, коверкая каждое слово несчастного украинского языка, были готовы говорить лишь о юриспруденции, которую изучали, либо о женщинах. Юриспруденция его не интересовала, а женщин он предпочитал одноразовых, предпочтительно – замужних хохотушек. С ними было легко и просто, и не было нужды следить за каждым словом, чтобы не выдать себя каким-нибудь старинным оборотом. Как правило, все заканчивалось на следующее утро поцелуем в щечку и завистливыми взглядами африканцев. Да и появлялись такие женщины в его квартире нечасто, лишь в силу необходимости, а более серьезных отношений он избегал, боясь показаться экзотической игрушкой, пришельцем.
Именно таким пришельцем он был для Антона, но Тошку он любил. Парень был молод и не испорчен, его интерес был искренним, а отношение – уважительным. Его отец Виктор, с большим трудом поверив в происхождение Всеволода, попросил не распространяться об этом. Эта просьба, неоднократно повторенная, была настойчивой настолько, что граничила с угрозой. Угроз он не боялся, но Таразов приводил и другие доводы, и вот с этими-то доводами трудно было не согласиться. Он и сам понимал, что расскажи он свою историю посторонним и над ним просто посмеются, а буде он ее повторять и настаивать, то могут и направить на принудительное лечение. Поэтому он помалкивал о своем прошлом. Тошка, однако, был исключением. Он живо интересовался давно прошедшей эпохой, иногда путая последовательность исторических событий и периодически спрашивая дошел ли Всеволод до Берлина. Но его интерес был искренним и если кого он рискнул бы назвать другом в этом мире, то это был бы Таразов-младший.
Иногда Тошка приводил друзей. Те ни на грош не верили Антону и считали его протеже изощренным жуликом, что бесило Тошку, но оставляло равнодушным Всеволода. Порой друзья развлекались, задавая каверзные вопросы, выдававшие их катастрофическое незнание истории. Если, например, Всеволод отвечал, что не мог участвовать в Цусимском сражении, потому что родился почти на десять лет позже, они победно глядели друг на друга и подмигивали. Вот мол заврался, говорили их многозначительные взгляды. Потом они лезли в смартфоны, убеждались в своей ошибке, но это не уменьшало их скепсиса. Однажды Тошка привел подружку, миниатюрную девчушку с короткой, как у мальчика, темно-рыжей стрижкой. Она и была похожа на подростка, в своих драных джинсах и короткой курточке. А вот глаза у нее были не детские. Они выглядели глазами уже пожившего, но, тем не менее, не утратившего запал молодости, человека. Похоже было на то, что ее детская фигурка обманчива и девушка существенно постарше Тошки. Посмотрев на Всеволода этими своими загадочными глазами, она осторожно поинтересовалась, встречался ли тот с Мейерхольдом. Он, конечно, никогда не встречался с гениальным тезкой, в чем и признался. Увидев, как тускнеют ее загадочные глаза, он стал рассказывать как стоял на морозе в длиннющей очереди за билетами на гастроли "Дамы с камелиями" в Ленинграде, наконец достоялся, и попал в светло-зеленое здание БДТ. Решившись на откровенность, он начал вспоминать то странное чувство сосуществования с людьми на сцене. Увлекшись, он поведал, каково это было ленинградскому комсомольцу тридцатых почувствовать себя частью парижского света вековой давности. Потом, сразу после этих гастролей, начались разгромные статьи в газетах, оставляющие двойственное чувство. Газетам следовало верить и он верил. Но воспоминания об атмосфере щемящей грусти в затемненном зале и пастельных оттенках чувств на светлом пятне сцены, подвергали эту веру серьезным испытаниям. Что было дальше он не знал, потому что уже валил лес на Дальнем Востоке. Его слушали молча, не прерывая ни единым словом, а потом, уходя, девушка обернулась пару раз, как будто хотела что-то сказать, но не решилась. Она была единственной, кто поверил, и он порадовался за Тошку. Вот только осталось ощущение чего-то недосказанного, недоделанного или недодуманного.
Долго, очень долго он не мог решиться на поиск своих оставленных в прошлом веке друзей. Еще несколько месяцев назад он научился работать с Сетью и даже приобрел старенький ноутбук, но что-то мешало ему задать поисковику такие простые, но такие важные для него вопросы. Наконец, оттягивать это и дальше стало казаться подлостью и он сел за стол и медленно, очень медленно начал нажимать на клавиши. Первым, разумеется, должен быть Клим. Этот человек всегда вызывал у него восхищение. Звягинцев был одним из немногих, кто прошел подвалы НКВД, но не сломался и ничего не подписал. А ведь там ломали почти всех. Сам Всеволод шел по разнарядке, поэтому его почти не допрашивали, а сразу определили в лагерную пыль. Он часто спрашивал себя, смог бы он перенести то, что перенес Клим, и не решался дать честный ответ на этот нелегкий вопрос. Совсем некстати вспомнилось как Клим впервые появился в их КБ, ковыляя на изуродованных ногах и скупо улыбаясь. Он никогда не улыбался во весь рот, стесняясь своей беззубой улыбки.
"Климент Афанасьевич Звягинцев, известный советский конструктор авиадвигателей…" Дальше слова расплывались у него перед глазами и мозг воспринимал смысл минуя текст. Клима освободят с началом войны, но он так и останется в тихвинской шараге, уже вольнонаемным, может быть потому, что таковы были условия освобождения, а может быть, он и сам этого хотел. Потом КБ эвакуируют в Приуралье, в город Глазов и там Клим продолжит конструировать свои моторы. Он погибнет на летных испытаниях, успев передать по рации, как исправить тот дефект, что через полминуты воткнет его самолет в заросшую ельником сопку.
Феликса ему долго не удавалось найти, он уже отчаялся и вдруг на запрос "Феликс Семенович Вуколов" пришла ссылка на, казалось бы, совершенно постороннюю статью. Подписанная неким Янушем Пшимановским, статья рассказывала о бое под Судзянками, в котором одинокий польский Т-34 сражался с тремя немецкими танками. Танкисты сожгли две "пантеры", но и сами сгорели в подбитом танке. Командиром танка значился Ф. Вуколов, но мало ли какие бывают совпадения и он бы не обратил внимания, если бы не групповая фотография, найденная дотошным журналистом. Посередине, между двумя членами экипажа, ему весело улыбался Феликс. Другие танкисты были с непокрытыми головами, только Феликс так и не снял свой шлемофон, и Всеволод знал почему. Весельчак Феликс, которому не исполнилось и тридцати, полностью поседел в лагере и лишь немногие знали, что кроется за его веселым характером. Эта статья осталась единственным следом, оставленным Вуколовым. Так и не удалось узнать, как физик-теоретик стал командиром танка в Войске Польском.
Зяма обнаружился почти сразу, но информации о нем было подозрительно мало. Его освободили вместе с Климом и они работали вместе, уже как вольнонаемные. После гибели Звягинцева он продолжал проектировать двигатели до самого конца войны. Когда кончилась война, ЗеЗе вернулся в свой провинциальный областной центр и вскоре возглавил кафедру авиационной промышленности в местном политехе. А в начале 50-х его имя промелькнула в проходившем в том же политехе "суде чести". Следующей была дата смерти: октябрь 1952-го года. Это было непонятно и следовало расспросить знающих людей. К Виктору обращаться не хотелось, а Тошка лишь недоуменно пожимал плечами. Загадку разрешила его рыжая девушка, оказавшаяся еврейкой. Она и объяснила им что такое "суды чести", что за ними стояло и отчего умирали "безродные космополиты" в 1952-м году.
Хуже всего было с Клаусом. Райхенбах пропал, как и не было его, и вездесущая Сеть не давала ответа. Бывший чехословацкий подданный немецкого происхождения исчез из всех документов и создавалось впечатление, что его просто вычеркнули из истории, как предшествовавшей полету Всеволода, так и всей последующей. Наверное, можно было предположить, что Клаус собрал еще один двигатель и сейчас тоже пересекает время. Он бы так и подумал, если бы не помнил, как Райхенбах произнес загадочные, как всегда, слова:
– Думаю, что такой двигатель можно построить только в одном экземпляре. Большего наша мироздание не выдержит, сломается.
Это было похоже на шутку, но Клаус почти никогда не шутил, поэтому второго двигателя, скорее всего, не существовало.
А вот Серега выжил и даже стал Главным Конструктором. Уже давно в нескольких городах России стояли мраморные и бронзовые Сергеи на постаментах и, казалось, все у него получилось: и тонкий зуммер спутника и спокойное "Поехали!". Только марсианская программа ему не удалась. Никто так и не понял, для чего ему нужна была эта заведомо безнадежная затея, бессмысленная, не имеющая, казалось бы, никаких шансов на успех. Один только Всеволод знал, что Серега всю свою короткую жизнь надеялся найти секрет Райхенбаха и именно под этот призрачный артефакт были заточены его безумные проекты. Что бы он сказал, если бы узнал, что безынерционный двигатель Клауса искажает время?