Кексики vs Любовь
Шрифт:
— Работы было много, — пожимаю плечами. Её всегда много. Я бы и сегодня не пришел, если бы не Сенька с его: “Да ты чо, мне ж никто больше не даст, если я тебя не приведу, я обещал”. Ну и в конце концов, пятнадцать лет выпуска бывает не каждый день.
— А чо один пришел? Вроде, говорили, что ты женился. Или что, боишься, что жену уведут? — Тефтеля многозначительно расправляет плечи, кажется, всерьез веруя, что может противопоставить свое пивное брюшко моим кубикам.
Это забавно. Это настолько забавно, что я с трудом удерживаюсь от идеи поискать где-то номер Леры. Но это, пожалуй, слишком жестоко. Тефтеля — нелепый мужик, который не хочет считать себя неудачником, его не за что так карать.
— Развелся, — просто пожимаю плечами. Если бы дело только в этом
— Изменила? — тут же преисполняется сочувствия Андрюха, и я, ничего не отвечая, передергиваю плечами. …
— Господи, а чем это так пахнет? — вырывается из моего рта совершенно неожиданное. Я не собирался есть тут всерьез, бог его знает, какой процент жирности у того майонеза, который в школьной столовке пожертвовали на фуршет для бывших учеников, но рот мой совершенно против воли наполняется слюной, стоит только за спиной хлопнуть двери актового зала. — Это сейчас школоту так кормят? Как думаешь, нас возьмут на второй круг? Готов на одиннадцать лет ада только ради этой столовки.
— Нет, — Андрюха пофыркивает и тут же блещет осведомленностью в делах местной школы: — это все Максимовская. Она для фуршета столовских поваров гоняла, по просьбе директрисы.
— Максимовская? Юлька Максимовская? Плюшка, которая? — я приподнимаю бровь удивленно, припоминая почти беззвучную девочку-ватрушку, с дальнего края галерки. Наверное, она бы была одной из тех, кого с трудом вспоминаешь, только открыв классную фотку. Впрочем, благодаря моему паскудному характеру — о существовании Максимовской знал весь наш класс и три парралельных.
— Ну, если я Плюшка, то ты, получается, все еще Буратино, Бурцев? — раздается мягкий грудной голос из-за моего плеча слева.
Черт побери, какое у неё шикарное контральто! Настолько шикарное, что надо как-то повернуться и не спалиться, что в штанах стало вдруг тесновато. Впрочем, это же Плюшка! Сейчас, один взгляд на неё — и мне полегчает…
Это все пирог…
Потрясающий пирог, источающий потрясающий мясной аромат и дышащий паром едва-едва вынутого из духовки произведения искусства.
Не мудрено, что при виде него у меня так активно начала выделяться слюна, что пришлось зубы посильнее сжать.
Ну, или мудрено, если учесть, что смотрел-то я на добрый десяток сантиметров выше верхушки пирога в руках выросшей Плюшки.
Хотя, сочувствую я тому мужику, что при виде вот этого вот шикарного декольте не превратился бы в слюнявую псину. С потенцией у него точно все совсем безнадежно!
— Это второй или третий? — спрашиваю инстинктивно сглатывая.
Глаза… Надо поднять глаза… Добраться до щек, прекрасных хомячьих щек. И мне тут же немедленно полегчает! Я повторяюсь, да? Простите, я не в форме!
— Четвертый, Бурцев, — прекрасные белоснежные холмы в вырезе алого в горошек сарафана ко всему прочему еще и выразительно покачиваются.
— Четвертый, — полузадушено выдыхаю, пытаясь победить прилив крови к малой своей голове, — знаешь ли ты, что я обожаю цифру «четыре»?
Томительная пауза и обреченный вздох.
— Не, не Буратино, — выписывает мне приговор этот невыносимый кошмар, — Буратино был хотя бы струганный, а ты, Бурцев, — просто дуб. Трухлявый такой дубочек…
— Эй, ну почему же это трухлявый? — возмущаюсь, но Максимовская, эта несносная женщина, берет и отворачивает от меня свое восхитительное декольте. И уносит его от меня неторопливо, в сторону фуршетного стола.
— Вот же трындец, — мне даже не получается дух перевести. Оказывается, ко всему прочему, зад у Юльки тоже роскошный. Аппетитный такой, мягкий, прям-таки умоляющий вцепиться в эту смачную шикарную булку зубами.
— Юля, Юля, а ты похудела, что ли? — совершенно охреневший Тефтеля вдруг решает форсировать этот “Днепр” и следует за Плюшкой чуть ли не вприпрыжку. — Просто светишься!
— Конечно, похудела, восемьдесят шесть кило идиотизма скинула, — тут же бодро откликается Максимовская, а я на секунду провисаю.
— Это ж сколько ты весила? — вырывается у меня неосторожное. — Сейчас-то вроде все еще тоже не Дюймовочка…
Юля разворачивается в мою сторону с улыбкой настоящей самки крокодила. Правда… Блин… Спасите! Мэй дэй, мэй дэй, мне не помогает даже это. Я никак не могу оторвать от неё глаз. И слюноотделение унять не могу. Хороша! Просто чертовски хороша, возмутительно, куда подать жалобу? Я очень хочу пожаловаться на эти смачные губищи, на длиннющие ресницы, и особенно — на гребаный вырез её платья. Нельзя приличным мужикам такое показывать. А уж неприличным вроде меня — особенно!
Боже, как же хочется утащить её в уголочек и хорошенько облизать вот эти вот зефирные купола четвертого размера…
Зацепиться за реальность удается с трудом. Помогают в этом страшные, округленные прям до неприличия Тефтелины глаза.
— Это ведь ты про мужа сейчас, да, Юлечка? — Андрюха старательно снижает голос до баритона.
— Муж, это когда расписывались, — откликается Максимовская, водружая блюдо с пирогом на стол, — а мы не расписывались. Просто я Федору Сергеевичу чемодан собрала и на площадку выставила. Пошел он…
— Он тебе изменил? — кажется, Андрюха у всех это спрашивает. Видимо, в его мире расстаться люди могут только из-за этого.
Неизвестно почему, но Юля вдруг бросает на меня холодный взгляд. Долгий такой, выдержанный.
— Если бы дело было только в этом, — повторяет она мысль, которую я так и не произнес вслух, когда мы с Тевтонцевым обсуждали мой развод.
И вот это, Юлечка, вне всяких рамок. Мысли она мои читает! Ты меня еще за причиндалы давай возьми сразу, чо уж мелочиться!