Кенигсмарк
Шрифт:
Работать!
ГЛАВА ЧЕТВёРТАЯ
Ну, Рауль Виньерт! На что ты теперь рассчитываешь? Как ты ошибаешься! Как! Ещё несколько недель тому назад ты по утрам задумывался над вопросом, будет ли у тебя что-нибудь на ужин! Ты не представлял себе большего счастья, чем уверенность, что завтра у тебя будет обед. Теперь ты спокоен и за завтрашний день, и за тот, что придёт через месяц, через год и больше. Тебе нужно только одно — трудиться. Труд — вот единственная вещь на свете, о которой никогда не жалеют. И ты всё-таки несчастен. Какое несчастен! Ты страдаешь. Ты страдаешь теперь больше, чем страдал тогда, когда, прибывая на Орсейский вокзал, ты ощупывал свой карман, не зная,
И я снова принялся за работу; в библиотечной пыли мало-помалу стали утихать моя зависть, моя ненависть, моя скорбь.
Никогда нога моя не переступит порога левого крыла дворца! Мне доставляет удовольствие думать, что она там скучает со своей Мелузиной. А я, я не создан для этой жизни.
Из моего пребывания в Лаутенбурге я извлеку всё, что мне интересно будет взять, с достоинством.
Через два года у меня будет пять или шесть тысяч франков сбережений, у меня накопится материал для трёх-четырёх книг; я вернусь в Париж, и с моей настойчивостью и с моими воспоминаниями о том, что ускользнуло от меня, я завоюю Париж. Париж лучше этой надменной дикарки.
Профессор Тьерри дал мне замечательный план для работы; я всё больше отдавал себе в этом отчёт, по мере того, как я всё больше и больше рылся в библиотеке. История немецких князьков поразительно имитирует историю Людовика XIV.
Копировать французского короля — такова была единственная забота этих немецких принцев конца XVII века. Привлекать к себе художников, работавших на французского короля, или их учеников — было их излюбленной манерой.
Но в то время как всякий французский вельможа считал делом чести иметь какого-нибудь художника в своём исключительном обладании, чтобы он работал только для него одного, немцы составляли нечто вроде товариществ на паях, чтобы, на экономных началах, выписать к себе такого-то художника, такого-то скульптора, такого-то садовника. Не забавно ли это! Они напоминают скромных парижских хозяек, которые вскладчину покупают на рынке мешок овощей или целого барашка.
В архивах мне довелось найти большую часть смет, составленных французскими художниками и архитекторами, работавшими не только для герцогов лаутенбургских и детмольдских, но также и для герцогов люнебургских и курфюрстов ганноверских. Так, большинство мраморных групп, украшающих сады, принадлежат резцу скульптора Эрну. Гурвиль, ученик Ла-Кинтини, сделал рисунки для этих статуй. Лезинь, ученик Лебрена, получил поручение написать все панно каталонцу Жиру, выполнял всякого рода железные украшения и замочные работы. Зейер, лакировщик, учитель принцессы Софии-Доротеи, украсил великолепным орнаментом двери Герренгаузена в Ганновере и дворца в Лаутенбурге.
Их счета встречали суровые протесты со стороны герцогских управляющих; да и сами герцоги не стеснялись собственноручно урезывать сметы художников, оставляя таким образом на этих сметах свои автографы. С большим любопытством просмотрел я пространную докладную записку Жиру, которую этот художник представил ганноверскому суду, в 1690 году, в защиту своего счёта за устройство секретных замков в Герренгаузене. Великому герцогу Эрнесту-Августу, будущему курфюрсту, было отказано в требуемой им скидке со счёта. Были судьи в Ганновере, по крайней мере в ту эпоху.
В принципе, я решил ограничиться в своих исследованиях французским влиянием на немецкие дворы XVII века. В моем распоряжении была целая масса документов, вполне достаточных, чтобы удовлетворить профессора Тьерри и чтобы дать мне самому материал для книги.
Но мне пришлось расширить рамки моего первоначального замысла, и этим я обязан Зейеру, художнику-лакировщику, учителю Софии-Доротеи. Я нашел, вместе с его счётами, протокол его свидетельского показания перед следственной комиссией, которая судила злосчастную ганноверскую принцессу. Он несёт таким образом ответственность за события, о которых я расскажу ниже.
Виньерт остановился, подумал немного и задал мне следующий неожиданный вопрос:
— Вы знаете драматическую повесть графа Филиппа-Кристофа фон Кенигсмарка?
Вместо ответа я продекламировал ему следующие две строфы:
Граф Кенигсмарк влюблён и во дворце бессменно.
Он королевы «друг», так слухи говорят,
В покое царственном, где курится вербена,
Когда встаёт заря, когда горит закат.
Кто может перечесть причуды все и шутки,
Которыми всегда вас развлекала та,
В чьих косах золотых мелькали незабудки,
Как небо в прорезях осеннего листа.
— Автор этих стихов, — сказал Виньерт, — очевидно, читал книгу Блаза де Бюри. Это единственная порядочная французская книга об этой драме. Вы её помните?
— Признаюсь, — сказал я, — что многие детали её исчезли у меня из памяти.
— Хорошо, в таком случае я должен напомнить вам эту историю. Она не объяснит вам моего приключения; напротив, оно покажется вам ещё более странным.
Вы, конечно, помните, в каком положении находилось государство Ганноверское в 1680 году. Во главе его стоял Эрнест-Август, человек весьма распущенный, но в то же время большой политик, бывший последовательно епископом Оснабрюкским, герцогом и затем курфюрстом Ганноверским.
Брат его, Георг-Вильгельм, был герцогом Брауншвейг-Люнебургским.
У Эрнеста-Августа был сын Георг; у Георга-Вильгельма дочь — София-Доротея.
Честолюбие Эрнеста-Августа было направлено на две цели.
Во-первых, на сосредоточение в руках своей семьи владений своего брата. Для этого было одно только средство — женить Георга на Софии-Доротее. Брак этот произошёл в 1682 году. Герцогине Брауншвейг-Люнебургской было тогда всего 16 лет.
Другая цель была более высокая. Он стремился к английской короне. Счастье работало на него: смерть скосила, одного за другим, двенадцать детей королевы Анны. Эрнесту-Августу не суждено было увидеть торжество своей политики, — он умер в 1698 году; но плоды её пожал его сын Георг, который в 1714 году, по смерти королевы Анны, вступил на престол Великобритании под именем Георга I. Он вступил на этот трон один, так как, за восемнадцать лет до того, он, под влиянием злостных интриг, развёлся со своей женой, и в то время, когда супруг её надел на себя английскую корону, злосчастная София-Доротея умирала в Альдском замке, более похожем на тюрьму, чем на замок.
Извините меня, что я так сухо излагаю эти факты: самое главное изложить их ясно.
История развода Софии-Доротеи — это история убийства графа Филиппа-Кристофа фон Кенигсмарка.
Принадлежавший к одной из самых знатных шведских фамилий, друг принца-курфюрста Саксонского, столь же прекрасный, как и София-Доротея (он был брюнет, она — блондинка), граф Филипп познакомился с герцогиней в Целле, когда оба были ещё детьми; они по-детски обручились, жизнь разлучила их.
Филипп отправился бродить по свету; он служил при дворе Якова II, при дворе Людовика XIV, был в Дрездене и в Венеции; и повсюду этот красавец вёл полную приключений жизнь шведского кондотьера.