Кенигсмарк
Шрифт:
В семь часов я вышел в парк. За два часа до этого я слышал звук рогов; сначала они доносились издалека и постепенно замерли в овраге, где течёт Мельна. Там закончилась охота, которую вели король и великая герцогиня.
Дворец сверкал огнями. Сквозь широкие окна галереи я видел длинные столы, уставленные хрусталем и декорированные цветами.
К обеду была приглашена большая часть высших чиновников и всё лаутенбургское офицерство. Двенадцать столов было накрыто на триста кувертов.
Я занимал место между батальонным командиром драгунского полка и женой одного советника двора. Они мне не сказали ни слова во всё время обеда.
В антрактах в зале совета играла музыка 182 — го полка.
Я не видел ни великой герцогини, ни короля, ни герцогов, так как первый стол был скрыт от меня цветами.
Под гул чоканья и тостов я тихонько встал из-за стола, и, пройдя через зал совета, вышел в парадный зал; здесь я решил дожидаться выхода высочайших особ.
Погружённый в размышления, я услышал вдруг певучий голос:
— Ну с, господин Виньерт, что означает это уединение?
Это была Мелузина фон Граффенфрид. Мы были одни в огромном зале.
— А вы сами, мадемуазель?
— Я — другое дело. Великая герцогиня просила меня заглянуть сюда до выхода. Лакеи так бестолковы. Она любит, чтобы цветы были хорошо расставлены.
И действительно, зал был великолепно убран цветами. Тут были лиловые ирисы и жёлтые розы, но какие огромные, какие прелестные! Ничего подобного нельзя себе и представить.
— Это её родные цветы, волжские ирисы и дагестанские розы. Каждый месяц ей привозят их чуть ли не целый вагон. Она говорит, что здешние цветы кажутся ей жалкими. Не правда ли, они очень красивы?
— Она и сама очень красива, — сказал я, не отдавая себе отчёта в том, что говорю.
Моя собеседница посмотрела на меня и улыбнулась.
Мелузина фон Граффенфрид была одета в атласное платье цвета слоновой кости с тюлевой туникой, вышитой переливчатым жемчугом. Никаких драгоценностей, и только её розовое жемчужное ожерелье обхватывало матовую шею.
С лица её не сходила улыбка; она дышала вся какой-то благоуханной и беззаботной истомой.
— Не правда ли, — пробормотала она и прибавила с внезапной иронией: — Так вы пришли сюда, чтобы мечтать о ней среди её цветов. Я это ей сейчас скажу.
— Мадемуазель, прошу вас…
— Нет, нет! Вас надо познакомить; я хочу, чтобы вы нас навещали. Ведь мы так скучаем: всё Гаген и Гаген. Нельзя сказать, чтобы он всегда был забавен.
— Он влюблён в неё, правда? — сказал я, подойдя ближе к ней.
Мелузина засмеялась.
— Он слишком скучен для этого.
— А она?
— Господин Виньерт, — сказала Мелузина, ещё сильнее засмеявшись, — вы переходите из одной крайности в другую; от крайнего смирения к крайней нескромности. Во всяком случае, позвольте вам заметить, что это не очень галантно с вашей стороны — задавать мне такие вопросы.
Она слегка наклонилась; её чёрные волосы коснулись моей щеки, и так близки были её шея и грудь.
— Сознайтесь, — проговорила она совсем тихо, — сегодня утром, прежде чем вы увидели её, вы находили меня гораздо красивее?
Она взяла меня под руку и тоном почти повелительным сказала:
— Смотрите, вот она, любуйтесь!
В парадный зал, залившийся сразу ярким светом, под звяканье шпор и бряцанье сабель, входил кортеж.
Торжественные приёмы при немецких дворах отличаются поразительным блеском, который им придают блестящие военные мундиры. Моим ослеплённым глазам представилась целая радуга из доломанов, синих, красных, чёрных, отделанных мехом и отливающих золотом.
Стоявшие шеренгой лаутенбургские гусары отсалютовали саблями.
Впереди всех, под руку с королём Вюртембергским, вошла великая герцогиня Аврора, необычайно декольтированная, с совершенно обнажённым левым плечом, одетая в зелёное бархатное платье. За нею волочился длинный шлейф, вышитый тончайшими серебряными арабесками. Правую руку её украшал платиновый браслет с большим солитером, на левой — было кольцо с изумрудом, обрамлённым брильянтами.
Утром, во время смотра, мне не удалось заметить её волосы, скрытые папахой; теперь предо мной предстала светло-рыжая блондинка с целой копной волос, узлом закрученных вокруг головы. Её волосы образовали как бы золотую шапочку, на которой, в виде полукруга, красовалась странная диадема из одних изумрудов.
На одно мгновение её глаза встретились с моими, и мне показалось, что то, что она в них прочла, не могло ей не понравиться. В окружавшей её свите, отупевшей от этикета, я был, вероятно, единственным человеком, который осмелился, сам того не подозревая, так глядеть на эту женщину.
Помните ли вы, мой дорогой друг, «Фею с гриффонами» Густава Моро? Помните ли вы это двусмысленное существо, на фоне зеленовато-синего пейзажа, менее глубокого в своей зелёной синеве, чем зрачки Авроры Лаутенбург. Теперь вы имеете приблизительное представление о великой герцогине: та же неопределённость, та же жуткая тайна форм. В сравнении с этой Титанией Мелузина, столь утончённая и столь волнующая сердце, казалась почти грубой.
Но картина Моро никогда не даст вам понятия об этом сочетании детскости с решительностью, отличавшем все движения герцогини. Эта своеобразная северная креолка, нежно томная и бурная, сочетала в себе сухой блеск и нежную мягкость снега, сверкающего на солнце. Под покровом её туники угадывались немножко худые и высокие бёдра. Свободно облегавшее её тело платье не скрадывало талии, необыкновенно тонкой, под бархатной оболочкой рельефно выступала гибкость и эластичность тела, которую ощущаешь при непосредственном к нему прикосновении.
Среди всех этих физиономий, уже успевших покрыться красными пятнами от выпитого вина, эта полуобнажённая красавица казалась яркой белой статуей.
Правда, у этой белой статуи губы были подкрашены, глаза подведены и ногти покрыты розовой эмалью. Но чувствовалось, что её лишь забавляют все эти прикрасы, при помощи которых другие стараются создать себе красоту. Всё это было сделано так, как будто ей хотелось подчеркнуть, что она прекрасна и без этой косметики.
Улыбка… улыбка, которая играла на её бледном лице, была сплошной условностью. Рабыня этикета, она придавала своему лицу то выражение, которое требовалось обстановкой. Кто её наблюдал, тот мог это угадать тем более, что временами то же выражение появлялось и сейчас же исчезало, нарушив на минуту эту умышленную и торжественную мимику её лица. В этом выражении было столько же чувств, сколько цветов в спектре. Если мне удастся когда-нибудь разгадать эту красавицу, я, быть может, сумею понять всю эту гамму чувств. Пока я ясно различал в этой молнии две ясно выраженные тональности: иронию и скуку.