Кенигсмарк
Шрифт:
И вдруг я схватил мою спутницу за руку. Автомобиль остановился. На верхушке холма, поднимавшегося над дорогой, на фоне тёмного неба появился неподвижный всадник.
То был французский драгун. Можно было различить его жёлтую каску и красно-белый значок на копье. За ним показался другой, потом третий, потом десять, двадцать, и они лёгким галопом двинулись нам навстречу.
— На этот раз, — улыбаясь сказала Аврора, — объясняться придётся вам.
Впереди ехал офицер. То был высокий молодой человек, смуглый и бледный. Чешуя от каски золотой чертой перерезывала его чёрные усы. Он отдал нам честь саблей и спросил наш пропуск.
— Милостивый государь, — ответила великая герцогиня, — я предпочитаю сразу же сознаться вам, что у меня нет ничего подобного, ибо я сомневаюсь, чтобы вы могли удовольствоваться вот этой бумагой, выданной мне германским генералом в Тионвиле, — добавила она, протягивая пропуск фон Оффенбурга.
Молодой лейтенант сделал жест, выражавший, что при данных обстоятельствах шутки не уместны.
— Милостивый государь, — продолжала Аврора, взглядом убедившись в моей полной неспособности дать какие бы то ни было объяснения, — есть вещи, которые слишком долго было бы объяснять на дороге, из автомобиля — верховому. Вот факты: я великая герцогиня Лаутенбург-Детмольдская. Г. Виньерт, мой спутник, — французский офицер, лейтенант, как и вы. Я не знаю, арестовывают ли уже во Франции немецких офицеров. Во всяком случае, в Германии со вчерашнего дня принимают такую предосторожность по отношению к французам. Г. Виньерта хотели арестовать; я привезла его к вам. Вот и всё.
И, словно преисполнившись жалостью к необычайному изумлению, отразившемуся на чертах драгуна, она прибавила:
— Я должна ещё добавить, лейтенант, что я — русская по происхождению; это рассеет, надеюсь, все ваши опасения относительно меня и моего дара.
Офицер соскочил на землю. Он почтительно склонился перед Авророй, вышедшей вместе со мною из автомобиля.
— Лейтенант де Куаньи, 11 — го драгунского полка, из Лонгви, — произнёс он.
Я представился. Мы пожали друг другу руки.
— Вы явились издалека, дорогой товарищ. Что будем мы с вами делать!
— Вы, наверное, можете одолжить ему лошадь, — сказала великая герцогиня. — И, позвольте дать мне вам совет, — поскорее отправьте его к вашим военным или гражданским властям. Он прибыл из Германии, он знает вещи, которые могут оказаться полезными для вашей страны, где такие прелестные цветы, но где, как мне кажется, охрана оставляет желать лучшего.
Произнеся эти слова, она глядела на куст дикого шиповника, росший над оврагом. Г. де Куаньи, притянув к себе густо покрытые цветами ветки, сделал розовый букет и протянул его великой герцогине.
— Благодарю вас, лейтенант, — с обворожительной улыбкой сказала она молодому человеку, совершенно ошеломлённому её несказанной красотой. — Не будете ли вы так добры приказать, чтобы ваши лошади посторонились? Дорога здесь узкая, а мне надо повернуть автомобиль.
Тут я разразился рыданиями.
Равнодушие, овладевшее мною ночью, внезапное волнение, охватившее меня при въезде во Францию, всё это исчезло, перестало существовать. Я думал только об одном: через четверть часа я потеряю её навсегда.
Г. де Куаньи удалил людей. Я слышал, как великая герцогиня говорила ему голосом, полным такой нежности:
— Простите его, лейтенант, он только что перенёс тяжёлые нервные потрясения, каких он никогда не испытает даже на войне.
Я почувствовал, что рука её легла ко мне на лоб.
— Мужайтесь, друг, — говорила она тихим, но твёрдым голосом. — Вы вернётесь домой, на свою родину, прекрасную и любимую мною. Вы ей понадобитесь, ибо испытания предстоят жестокие, более жестокие, чем вы можете это себе представить. Но вы изведаете много хорошего, скачку в галоп под лучами августовского солнца, минуты высокого упоения, во время которых теряешь рассудок, словом, всё то, из-за чего такая женщина, как я, жалеет, что она не мужчина. Это будет жестокое, жестокое испытание. Вам нечего жалеть о себе. И, если вы хотите окончательно убедиться в этом, подумайте о судьбе той, которая вернётся в Лаутенбург без вас.
— Увы, — сквозь слёзы пробормотал я. — Останьтесь, не возвращайтесь туда. Подумайте о том, что вас там, может быть, ожидает.
В голосе её послышались свистящие ноты.
— Дитя, дитя, я думала, общение со мною заставит вас в конце концов понять, что такое ненависть. Боозе вернулся. Неужели вы забыли камин в Оружейной зале, и письма из Конго, и все это таинственное противоречие, неужели вы думаете, что в тот момент, когда я имею возможность проникнуть в тайну преступления, я оставлю преступника в покое?
Слёзы мои усилились, и вдруг отчаяние моё потонуло в несказанной отраде — поцелуй скользнул по моему лбу.
Я поспешно вскочил, испустив страшный крик; я бросился, как безумный, по дороге, и бежал до тех пор, пока, споткнувшись, не растянулся во всю длину в канаве.
Когда я поднялся, совершенно разбитый и растерянный, автомобиль казался на востоке еле заметной серой точкой.
В Одене-ле-Роман, куда на лошади одного из драгун г. де Куаньи, отданной в моё распоряжение, я явился около семи часов, немедленно был реквизирован автомобиль, помчавший меня в Нанси.
Я думал, что во Франции уже был отдан приказ о мобилизации. Ничего подобного. И воспоминание о грозных приготовлениях, виденных мною сегодня ночью и не оставлявших никаких сомнений, стало терзать мою душу.
Меня привезли в префектуру и тотчас же ввели к префекту. Я сделал ему возможно подробный доклад обо всём, что я видел и слышал. Он отнёсся к моему рассказу с живейшим вниманием, сделал заметки у себя в книжке. Когда я уходил от него, он по телефону передавал в Париж доставленные ему мною сведения.
Я стал бродить по улицам Нанси. Поезд мой отходил в полдень.
Я был слишком взволнован, чтобы спать; я зашёл в кафе на улице Станислава. Пошарив у себя в кармане для того, чтобы расплатиться, я вытащил бумажник, положенный туда Авророй. Никогда ещё не был я так богат, как в этот момент, но деньги, когда-то столь желанные, теперь не имели для меня никакой цены.
Я попал на какую-то большую улицу и бессознательно остановился перед магазином. Я вошёл туда и купил платье, которое вы на мне видите, не заметив даже — в таком я был отупении, — что чёрный доломан с красным воротником был заменён на летнее время синим кителем.