Кенотаф
Шрифт:
Свернули по улице Лассаля к проспекту 25 Октября, где на углу у Гостиного под фонарем стояла елка. Семен обескураженно молчал. Иван взял его под руку, ускорил шаг, словно убегая от сказанного. Потом остановился, медленно, с одышкой, с длинными паузами произнес несколько тяжелых фраз:
– Ты ведь июльское закрытое письмо ЦК читал… Наверняка знаешь, что все сторонники Зиновьева и Троцкого объявлены врагами советской власти, подлежащими полному уничтожению… Ты молодой… Зиновьева понаслышке знаешь, а я с ним работал и в Коминтерне, и в Ленинградской парторганизации… Григорий Евсеевич рекомендовал
– Могу, Иван, – горячо вступился за друга Семен. – Ты, Ваня, большевик-ленинец, сторонник сталинского курса ЦК, и никакие зиновьевы-каменевы тебя с большевистского советского курса не собьют.
Иван резко развернул Семена к себе, почти лицом к лицу зашептал нервно, хрипло…
– Скажи откровенно, Семен, ты веришь, что Зиновьев и Каменев враги партии, что они готовили террористический заговор против советской власти и вождей?
– Я сомневался в этом, пока они сами не признались. Ведь они публично на открытом процессе признали, что организовали убийство Кирова. Все обвиняемые сами признали свои преступления… В прошлый раз покаялись, а потом втихаря готовили новые теракты.
– Все, да не все… Смирнов не признал, Гольцман не признал… Старейшие большевики, но, как и все, были расстреляны. Я знал Ивана Никитича Смирнова еще по дореволюционным делам, его в Гражданскую называли сибирским Лениным.
– Про обострение классовой борьбы всем хорошо известно… Да, Ваня, был всплеск борьбы в прошедшем году. Может быть, не без ошибок… Но в целом партия оздоровилась, и новый год, я верю, будет спокойным и счастливым.
– Твоими бы устами да мед пить, Сема. Буду рад, если ошибаюсь, но предчувствия свои тяжелые не могу отбросить. Вот уже и на самого Бухарина замахнулись. Читал в «Правде»? Николай Иванович – любимец партии, автор Сталинской Конституции, а тоже, получается, чуть ли не враг народа, троцкист… Не понимаю я этого, Сема, и не принимаю…
Они молча дошли до ярко освещенного проспекта, неся какой-то груз неловкости от этого странного разговора. Разговора недозволенного, опасного, подобного вызову недоброй судьбы, от которой ни тому ни другому ничего хорошего ждать нельзя. Подошли к елке, украшенной множеством электрических лампочек. По пустому ночному проспекту вдоль и поперек ходили веселые люди.
Постояли у елки, закурили… Тягостный разговор не отпускал…
– Давно не помню такого теплого Нового года, – сказал Семен, чтобы уйти от этой тягости.
– И правда, Сема, такого не было, – согласился Иван, обнимая друга за плечи и увлекая его в обратный путь. – Пойдем домой, нас там с чаем да с пирогами заждались. А разговор этот забудь, не было его… Это так, накипело, а поговорить не с кем… Ты мне лучше вот что скажи: ты за дискуссией на московской сессии ВАСХНИЛ следил?
– Не могу утверждать, что знаю подробности, – оживленно подхватил Семен, обрадовавшись перемене темы, – но в общих чертах суть отслеживал. Я ведь с Николаем Ивановичем Вавиловым встречался у него в ВИРе. Он, конечно, гигант… И в теории, и в практике… Не поверишь, чуть ли не пятая часть земель в стране
– Как же, вавиловский ВИР в моем районе… Не знаю, как по научной, а по партийной линии на Вавилова негатив идет, особенно после того, как его с должности президента ВАСХНИЛ сняли. Партийные органы поддерживают Лысенко – это я определенно знаю. Ты с генетикой знаком?
– Знаком в общих чертах, это не моя область, но стараюсь не упускать… Думаю, Ваня, что за этой генетикой будущее биологии, а потом и медицины.
– Как-нибудь найди время, просвети меня. Вокруг этой генетики, чувствую, большая политическая игра закручивается…
Когда дошли до дома, уже на пороге Семен вдруг придержал друга, взявшегося за ручку двери, и спросил:
– Скажи мне, Ваня… Соня знает о твоих планах уехать в Сибирь?
– Знает, конечно, не раз обсуждали… Отсюда и слезы эти…
– Она не одобряет?
– Знаешь, как у нас говорят: «одобряю целиком и полностью». У Сони это не совсем так, а по-другому, по-женски. Вроде бы понимает меня, поддерживает, но сомневается, мечется… Виноват я, что груз этот непомерный с ней пытаюсь разделить. Не нагружай этим Оленьку, прошу тебя…
Лион Фейхтвангер
Ольга на самом деле всё знала, Соня с ней делилась… Женщины в своем общении друг с другом откровеннее, прозрачнее мужчин. Мужчины в большей мере склонны хранить переживания внутри, не выплескивая их наружу. Женщины скорее идут на раскрытие своих эмоций, особенно когда общение идет между близкими людьми. Ольга и Соня вместе прошли, как говорили древние, огонь, воду и медные трубы – им представлялось нелепостью скрывать или утаивать что-либо друг от друга.
Соня была крайне озабочена состоянием мужа, считала, что у него развивается чуть ли не мания преследования. Она рассказывала об этом Ольге, они обсуждали это… По словам Сони, Иван считает, что партия свернула с ленинского пути внутрипартийной демократии и насаждает диктатуру вождя, несовместимую с диктатурой пролетариата, за которую они – большевики-ленинцы – боролись.
Имени Сталина не произносилось, но от Вани шли страшные слова, которые однозначно вели к вождю. Бывших чекистов превращают в карателей при вожде, это новая опричнина – так говорил Иван. Опричники собираются уничтожить всех старых большевиков, которые знают вождя еще с дореволюционных времен, знают больше, чем положено…
Ольга с ужасом слушала откровения своей подруги, жалела ее, пыталась успокоить – мол, это у Вани пройдет, он вскоре поймет, что карательный меч направлен только на врагов пролетариата и партии. Соня, вроде бы соглашаясь с подругой, тем не менее говорила, что ей подчас трудно возразить мужу, ей иногда кажется, что он прав. «Что может быть страшнее душевного разлада между близкими людьми?» – риторически спрашивала Соня. Ольга в тон подруге вспоминала:
– Кажется, Лев Толстой говорил об этом… Что самый тяжелый разлад – идейные разногласия между членами семьи. Помнишь, он ушел из дома, потому что не находил понимания своих исканий у близких… Ушел и умер в дороге…