Кентерберийские рассказы
Шрифт:
Но не способен был он отвечать.
Не в силах выбраниться, с перепою
Он замотал тяжелою башкою.
Потом, как куль, с седла свалился в грязь.
Его встряхнули, со смеху давясь:
«Эх, повар! Всадником быть захотел.
Сидел бы в кухне, в очаге вертел
И жарил дичь, а то полез туда же».
Весь вымазанный, был свиньи он гаже,
Когда с трудом назад его в седло
Старанье общее приволокло.
И поднялись тут аханья да охи,
Ехидный
«Его, видать, упорно держит хмель!
–
Сказал хозяин эконому. – Эль
Ему попался крепкий или слаб он,
Но только весь блевотиной закапан,
Перхает, кашляет, бормочет в нос,
А то еще проймет его понос.
Ему как будто стало много хуже,
Как бы ему не выкупаться в луже,
Тогда опять тащить придется нам
Его из грязи. Как гиппопотам,
Он грузен и тяжел. Пусть протрезвится.
С него рассказом нам не поживиться.
Ну, что ж. Рассказывай. Но чересчур уж
Ты строг к нему. Как сам набедокуришь
И счетец на провизию подашь
С надбавкой, что тогда? Обычай ваш
Я хорошо, мой друг, прекрасно знаю.
Так не пришлось тогда бы краснобаю
И повара подачкой подкупать,
Чтоб он обид не вздумал вспоминать».
«Ну мыслимо ль злопамятство такое?
–
Тут эконом сказал. – Да, коль не скроет
Моих уловок повар, я впросак
Могу попасть. Хотя он и дурак,
Я бы готов деньжат ему добавить,
Когда бы этим мог себя избавить
От неприятностей. Ведь я бранил
Его по-дружески. Я с ним шутил.
Да разве я такого молодца
Мог выбранить? Купил я тут винца
Хорошего и крепкого баклажку.
Вы видите, бедняге очень тяжко,
Со мной он не откажет разделить
Баклажку ту и мир восстановить.
Вы все свидетели, что мировую
Мы выпьем с ним, чтоб не браниться всуе».
И впрямь к баклажке повар приложился,
Но он не в первый раз опохмелился
Уже в то утро, и вино не впрок
Ему пошло; испивши сколько мог,
Он благодарность промычал по-бычьи,
Тем примиренья выполнив обычай.
Тут с хохотом трактирщик закричал:
«Смотрите, а ведь только что рычал,
Теперь я знаю, как мирить буянов,
Как врачевать любой обиды раны.
С собой в дорогу бочку буду брать -
Вином вражду и ссоры заливать.
Великий Бахус! Вот кому хвала!
Вот с кем ни скуки нет и нету зла.
Печаль и скорбь в веселье обращает,
Врагов мирит и жажду утоляет.
Но будет нам о пустяках болтать,
Сэр эконом, извольте начинать».
Здесь
Жил Феб когда-то на земле средь нас,
Об этом в книгах старых есть рассказ.
Он был красавец рыцарь, весельчак.
Его стрелы боялся злобный враг.
Убил Питона он, когда тот змеи
На солнце выполз из норы своей.
И много подвигов и славных дел
Он луком страшным совершить успел.
Умел играть на лютне он, на лире,
И голоса во всем подлунном мире
Такого звонкого не услыхать.
Вот Амфион, царь Фивский, ограждать
Умел свой город сладкогласным пеньем,
Но Феб пел лучше, звонче, без сомненья,
И был к тому же строен он, пригож.
Нет в мире никого, кто с ним бы схож
По вежеству и красоте считался,
А в благородстве с ним бы не сравнялся
Славнейший рыцарь всех времен и стран.
И в знак того, что змей им был попран,
Носил в руке он лук свой смертоносный,
Благоуханный, словно ладан росный.
Так вот держал тот Феб ворону в доме,
И в самой лучшей Фебовой хороме
Стояла клетка. В ней же много лет
Ворона та жила. Таких уж нет.
Вся белоснежна, словно лебедь белый,
Она не хуже соловъя свистела
И щелкала, а Феб ее любил,
По-человечьи говорить учил,
Как говорят иной раз и сороки.
И уж не знаю я, в какие сроки,
Но научилась птица говорить
И речь людей могла передразнить.
Еще жила жена у Феба в доме.
Все в той же самой расписной хороме.
Любил ее супруг и баловал
И сутки круглые ей угождал,
Но только, если правду вам сказать,
Затеял он супругу ревновать.
Держал ее, бедняжку, под замком
И никогда гостей не звал он в дом,
Страшась, что ими может быть обманут.
Хоть ревновать мужья не перестанут,
Но им скажу: друзья, напрасный труд.
Вас все равно супруги проведут,
Как бы ни заперли вы клетку прочно.
Когда в делах и мыслях непорочна
Жена, зачем ее вам запирать?
Развратницу ж не тщитесь охранять,
Всегда найдется для нее лазейка.
А там поди-ка укори, посмей-ка.
Чем жен стеречь… да лучше прямо в ад!
Вам это все преданья подтвердят.
Но я вернусь к тому, с чего я начал.
Достойный Феб, о том весь свет судачил,
Любил без памяти свою жену.
Из всех страстей он знал лишь страсть одну -
Ей угождать до самой до могилы.
И не жалел своей мужской он силы,