Кэрри
Шрифт:
Однако в то воскресенье я все же постелила на заднем дворе одеяло, намазалась маслом для загара и улеглась, включив радио, где как раз передавали Сорок лучших песен. Мама эту музыку просто ненавидела и обычно кричала мне, чтобы я убрала звук, пока она не рехнулась. Но в тот день она сама дважды прибавляла громкость, и я уже в самом деле начала чувствовать себя Вавилонской блудницей.
Тем не менее из дома Уайтов никто не выходил. Даже хозяйка не показывалась развесить на веревках белье… Вот, кстати,
Я немного успокоилась и решила, что Маргарет, может быть, увела Кэрри куда-нибудь в парк — помолиться на природе или что-нибудь еще в таком духе. Короче, спустя какое-то время я перевернулась на спину, закрыла глаза рукой и задремала. А когда проснулась, рядом, разглядывая меня в упор, стояла Кэрри.
Миссис Хоран умолкает, глядя куда-то в пространство. Снаружи бесконечной чередой проносятся машины. Я слышу тонкое гудение моего репортерского магнитофона. Но все это кажется лишь хрупкой, тонкой оболочкой другого, мрачного мира — настоящего мира, где и зарождаются кошмары.
— Она была такая лапушка, — продолжает Стелла Хоран, закуривая. — Я видела ее школьные фотографии и то ужасное, расплывчатое черно-белое фото на обложке Ньюсуика. Помню, смотрела на них и думала: Боже, куда же она исчезла? Что с ней сделала эта женщина? Странное какое-то чувство возникало: и страх, и жалость… Такая милая была девчушка — розовые щечки, яркие карие глаза, волосы светлые, только видно, что они потом потемнеют. Одно слово — лапушка. Милая, умница, совершенно неиспорченная. Видимо, тогда отравляющее душу влияние ее матери еще не проникло так глубоко.
Я чуть приподнялась от неожиданности и попыталась улыбнуться. Никак не могла сообразить, как поступить. Меня здорово разморило, и голова совершенно не работала. Потом просто взяла и сказала: Привет. На ней было желтое платьице, довольно симпатичное, только очень уж длинное для маленькой девочки, да еще летом — оно ей чуть не до лодыжек доходило.
Кэрри не улыбнулась в ответ, а, указав на меня пальцем, спросила:
— Это что?
Я поглядела на себя и увидела, что, пока спала, лифчик совсем сполз. Я его поправила и ответила:
— Это моя грудь, Кэрри.
А она на полном серьезе:
— Я тоже такую хочу.
— Подожди немного, Кэрри, — объяснила я ей. — Лет через восемь-девять и у тебя появится…
— Нет, не появится, мама сказала, что у хороших девочек ее не бывает. — Она очень странно выглядела, когда это говорила, странно для маленькой девочки: как-то печально и в то же время самодовольно.
Я даже ушам своим не поверила и выпалила первое же, что пришло мне в голову:
— Но я тоже хорошая девочка. Да и у твоей мамы есть грудь.
Кэрри опустила голову и сказала что-то так тихо, что я даже не расслышала. А когда попросила ее повторить, она посмотрела на меня как-то с вызовом и сказала, что, мол, мама была плохая, когда ее сделала, и поэтому, мол,
Но тут из кухонной двери появилась Маргарет Уайт и увидела нас вместе.
Наверно, с минуту она просто пялилась на нас, не веря своим глазам. Затем открыла рот и завопила. Ничего отвратительнее я за всю свою жизнь не слышала — словно самец-аллигатор в болоте. Она именно вопила. Ярость, неприкрытая, бешеная ярость. Лицо у нее стало красным, как пожарная машина, руки сжались в кулаки — она вся тряслась и, задрав голову в небо, вопила что есть сил. Я думала, ее удар хватит, честное слово: ее аж всю перекосило, а лицо стало, как у мегеры.
А Кэрри… та перепугалась до смерти, только в обморок не упала, вся сжалась и буквально позеленела.
Тут ее мать как заорет:
— КЭЭЭРРРРРРРРРИИИИ!
Я вскочила и тоже закричала: Ну-ка не смейте на нее орать! Как вам не стыдно! В общем, какую-то ерунду в таком духе. Не помню точно. Кэрри пошла назад, потом остановилась, сделала еще несколько шагов, и в тот момент, когда переходила с нашей лужайки на свою, она обернулась и посмотрела на меня… Этот взгляд… Просто ужасно… Я не могу передать, что в нем прочла. И тягу, и ненависть, и страх… и горе. Словно сама жизнь обрушилась на нее, подобно каменному граду, — и это в три-то года.
Тут на заднее крыльцо вышла моя мать, и при виде девочки лицо у нее будто сникло. А Маргарет… та продолжала кричать что-то про шлюх, про блудниц, про грехи отцов, что падут на детей аж до седьмого колена… Я просто дар речи потеряла, язык стал, как сухой лист.
Всего секунду, наверно, Кэрри стояла в нерешительности на границе двух участков, затем Маргарет Уайт глянула вверх и, Богом клянусь, она залаяла на небо. Именно залаяла. А потом вдруг принялась… истязать себя, что ли. Она впивалась пальцами себе в щеки и в шею, оставляя красные полосы и царапины, и раздирала на себе одежду.
Кэрри вскрикнула: Мама! и бросилась к ней.
Миссис Уайт присела как-то по-лягушечьи и развела руки в стороны. Я думала, она ее раздавит, и невольно закричала. А Маргарет Уайт только улыбалась. Улыбалась и пускала слюни, которые текли по подбородку… Боже, как это противно!
Она схватила Кэрри в охапку, и они скрылись за дверью. Я выключила радиоприемник, и нам было их слышно. Не все, конечно, отдельные слова, но мы и так понимали, что происходит. Молитвы, всхлипы, вопли — безумие какое-то. Затем Маргарет велела Кэрри забираться в чулан и молиться. Девочка плакала, кричала, что она не нарочно, что больше не будет… А затем тишина. Мы с мамой переглянулись, и я могу сказать, что никогда не видела ее в таком состоянии, даже когда умер папа. Она только сказала: