Кэтрин
Шрифт:
Мистер Хэйс попятился и, кляня свою судьбу, не мог удержаться от слез; женщины завопили; мистер Брок лукаво усмехнулся, словно предвидел такой оборот дела и одобрял его; но прапорщику Макшейну это не понравилось.
– Майор!
– сказал он, вцепившись Броку в рукав.
– Прапорщик!
– отозвался мистер Брок, улыбаясь.
– Мы, кажется, люди чести, майор, так или нет?
– Само собой, - смеясь, отвечал Брок любимым выражением Макшейна.
– Так вот, люди чести должны быть верны своему слову; и если ты, одноглазая скотина, сию же минуту не дашь пройти этим дамам и этому слабодушному молодому человеку, который так горько плачет, - ты будешь иметь дело с майором и со мной.
– Сказав это, он вытащил свою длинную шпагу и сделал выпад в сторону мистера Циклопа, но тот увернулся и вместе со своим товарищем отошел от двери. Только хозяйка осталась на посту и, кляня
– Так пусть же пеняет на себя!
– вскричал прапорщик и взмахнул шпагой так, что она прошла чуть не под самым подбородком у разъяренной бабы. Та взвизгнула, упала на колени и наконец отворила дверь.
Мистер Макшейн подал старушке руку и весьма церемонно свел ее с лестницы, предшествуя новобрачной чете; у ворот он дружески распрощался со всем семейством, твердо пообещав навестить его в будущем.
– Восемнадцать миль не так далеко, - сказал он, - успеете дойти засветло.
– Дойти?
– вскричал мистер Хэйс.
– Зачем же нам идти пешком, у нас ведь есть мой Серый, и мы можем ехать на нем по очереди.
– Сударыня!
– внушительно произнес Макшейн, возвысив голос.
– Верность слову - прежде всего! Не вы ли в присутствии судьи клятвенно подтвердили, что сами дали мне эту лошадь, - так что ж, вы хотите теперь снова отнять ее? Позвольте вам заметить, сударыня, что особе ваших лет и вашего достоинства не к лицу столь некрасивые поступки, и я, прапорщик Тимоти Макшейн, не намерен их допускать.
Он отвесил поклон, взмахнул шляпой и удалился горделивой поступью; а миссис Кэтрин Хэйс с мужем и свекровью припустились к дому пешком.
ГЛАВА VII,
охватывающая период в семь лет
Вырвав, сверх всякого ожидания, значительную часть своих денег из цепких лап Брока, граф Густав Адольф фон Гальгенштейн, этот бесподобный молодой человек, разумеется, не помнил себя от радости; и частенько потом говаривал не без лукавства, что судьба едва ли могла распорядиться более благоприятным для него образом, и он ей за это горячо благодарен; в самом деле, ведь не укради мистер Брок эти деньги, его сиятельству пришлось бы выложить их в уплату своего карточного долга уорикширскому сквайру. А так он мог сослаться на свое бедственное положение, что и не преминул сделать, и уорикширский победитель остался ни с чем, если не считать весьма неразборчивого автографа Густава Адольфа, коим последний признавал себя его должником.
Признание это было вполне чистосердечным; однако признавать долги и платить их - не совсем одно и то же, в чем читатель, без сомнения, не раз имел случай убедиться; и мы можем заверить его, что до дня своей кончины уорикширский сквайр так и не увидел ни одного шиллинга, четвертака, луидора, дублона, мараведи, тумана или рупии из той суммы, которая была ему проиграна monsieur де Гальгенштейном.
Названный молодой дворянин, как о том упомянул мистер Брок в рассказе о собственных приключениях, приведенном нами в одной из предшествующих глав, некоторое время находился в Шрусберийском узилище, куда был заточен за некоторые другие долги; но сумел освободиться с помощью справедливого и благодетельного закона, изданного для спасения несостоятельных должников; а неделю спустя ему посчастливилось встретить, уличить и обратить в бегство капитана Вуда, он же Брок, и таким образом вернуть остаток своих денег. После чего граф с примерной скромностью предпочел временно покинуть Англию; и мы не вправе утверждать, что долги поставщикам были им уплачены в отличие от так называемых долгов чести.
Разрешив таким образом вопрос о долгах, доблестный граф обратился к влиятельным друзьям, которые помогли ему получить пост за границей, и несколько лет безвыездно прожил в Голландии. Здесь он познакомился с очаровательной госпожой Сильверкооп, вдовой некоего лейденца; и хотя дама эта уже вышла из возраста, когда женщине свойственно зажигать сердца нежной страстью, - ей было за шестьдесят, - и не обладала, подобно своей современнице, француженке Нинон де Ланкло, прелестями, перед которыми бессильно время (ибо миссис Сильверкоои лицом была красна, как вареный рак, а осанкой напоминала гиппопотама); и ее нравственные качества не возмещали ее физических недостатков (ибо она была вульгарна, ревнива, зла, да притом еще пьяница и скряга), - тем не менее monsieur де Гальгенштейн сразу же пленился ею; из чего читатель, верно, заключит (ах, пострел, знает ведь людскую природу!), что почтенная вдова была богата.
Так оно и было; и граф Густав, пренебрегши разницею между своими двадцатью поколениями предков и ее двадцатью тысячами фунтов, повел отчаянную
Дело завершилось свадьбой; и любопытно было видеть, как этот изверг и домашний тиран, каким он себя выказывал в жизни с миссис Кэт, мало-помалу оказался в полном подчинении у своей необъятной графини, которая помыкала им, точно слугой, начисто лишила его собственной воли и требовала точнейшего отчета в каждом шиллинге, который он от нее получал.
Что помогло ему, жалкому рабу госпожи Сильверкооп, в свое время забрать такую власть над миссис Кэт? Думается мне, в схватках этого рода решает дело первый удар; а графиня нанесла его ровно через неделю после свадьбы и тем утвердила за собой главенство в семейной жизни, которое граф уже никогда не пытался оспаривать.
Мы упомянули о браке его сиятельства, дабы сделать понятным его возвращение на страницы нашей повести в куда более блистательном виде, нежели он там до сих пор являлся; в дальнейшем же, утешив читателя сообщением, что союз этот, хоть и весьма выгодный в житейском смысле, был на самом деле крайне несчастливым, мы более не намерены говорить о дородной законной супруге графа Гальгенштейна. Наши чувства отданы миссис Кэтрин, занимавшей до нее это место, и отныне имя дородной графини если и будет упоминаться здесь, то лишь в той мере, в какой она оказывала влияние на участь нашей героини или же тех мудрых и добродетельных людей, которые сопровождали и будут сопровождать последнюю на ее жизненном пути. Страшно делается, когда иной раз, оглянувшись в прошлое, вдруг видишь маленькое, совсем крошечное колесико, двигающее громоздкий механизм Судьбы, и понимаешь, как весь ход нашей жизни меняется подчас из-за минутной задержки или минутной поспешности, из-за того, что мы повернули не на ту улицу, или кто-то другой повернул не на ту улицу, или кто-то что-то сделал не так на Даунинг-стрит или в Тимбукту, в наши дни или тысячу лет тому назад. Так, если бы в 1695 году некая мисс Посте не украшала своим присутствием одно амстердамское заведение, мистер Ван Сильверкооп ее бы не увидел; если бы день был не столь изнурительно жарким, почтенному негоцианту не вздумалось бы зайти туда; если бы он не имел пристрастия к рейнвейну с сахаром, он бы не спросил этого напитка; если бы он его не спросил, мисс Оттилия Поотс не подала бы его на стол и не присела бы разделить компанию; если бы Сильверкооп не был богат, она, разумеется, отвергла бы все его авансы; если бы не упомянутое пристрастие к рейнвейну с сахаром, он бы не умер и поныне и миссис Сильверкооп не сделалась бы ни богатой вдовой, ни супругой графа фон Гальгенштейна. И более того - не была бы написана настоящая повесть; ибо если бы граф Гальгенштейн не женился на богатой вдове, миссис Кэтрин никогда бы не...
Ах вы, моя душенька! Думаете, сейчас вам все и расскажут? Э, нет, как бы не так! Вот прочитайте еще страниц семьдесят с лишком - тогда, быть может, узнаете, чего бы никогда не сделала миссис Кэтрин.
Как читатель, верно, помнит, еще во второй главе этих записок говорилось о том, что наша героиня произвела на свет дитя, которое при желании могло бы носить герб Гальгенштейнов, но с особой отметиной. Дитя это, незадолго до бегства его матери от его отца, было отдано в деревню на воспитание; и граф, бывший в ту пору при деньгах (благодаря удаче за карточным столом, о чем тоже в свое время сообщалось читателю), раскошелился на целых двадцать гиней, пообещав, что каждый год будет платить кормилице столько же. Женщина привязалась к мальчонке; и хоть с той поры не получала от его родителей ни денег, ни вестей, решила до поры до времени воспитывать ребенка на свой счет; а в ответ на насмешки соседей твердила, что нет таких родителей, которые вовсе бросили бы своего ребенка, и рано или поздно она непременно будет вознаграждена за хлопоты.
Упорствуя в этом заблуждении, бедная тетушка Биллингс, у которой было пятеро своих ребятишек, не говоря уже о муже, семь лет кормила и поила маленького Тома; и, будучи доброго и жалостливого нрава, окружила его заботой и "лаской, хотя (заметим попутно) сей юный джентльмен отнюдь того не заслуживал. Ему, сироте беззащитному, рассуждала она, ласка нужна больше, чем другим детям, которые при отце с матерью растут. И если она делала какую-нибудь разницу между своими отпрысками и Томом, то лишь в пользу последнего: ему и хлеб мазался патокой гуще, чем другим, и пудинга побольше накладывалось в тарелку. Впрочем, справедливости ради заметим, что не все относились к Тому так хорошо, были у него и противники; к ним принадлежали не только муж миссис Биллингс и пятеро ее детей, но и все в округе, кому хоть раз довелось иметь с мистером Томом дело.