Кэтрин
Шрифт:
Кэтрин отпрянула в сторону и оглянулась. Столб, в темноте принятый ею за дерево, был теперь ярко освещен луной; и на самой его верхушке, четко рисуясь на фоне ночного неба, оскалив зубы в зловещей улыбке, торчала мертвая человеческая голова.
Несчастная женщина бросилась бежать - оглянуться еще раз она не посмела. А когда через несколько часов графский камердинер, встревоженный долгим отсутствием своего господина, отправился на поиски, он нашел его на кладбище; граф сидел на могильной плите, не сводя глаз с головы на столбе, кивал ей, смеялся и бессвязно бормотал что-то, обращаясь к ней. Его увезли в дом для умалишенных, но разум так и не вернулся к нему во все долгие годы, которые ему еще суждено было прожить на свете; греметь своей цепью и стонать под плетьми - вот и все, на что он остался способен; да еще выть ночи напролет, зарывшись головою в солому, когда лунный свет проникал сквозь решетку окна в его одинокую келью.
Итак - тайное стало явным! И, посвятив этому целую главу изящнейшей словесности, автор просит английских читателей
Без всякой похвальбы я хотел бы отметить, чем особенно хороша ГЛАВА, о которой идет речь. Начать с того, что все в ней'достаточно напыщенно и ненатурально; и чувства и речь героев искусно рассчитаны на то, чтобы произвести впечатление как можно более сильное и величественное. Милейшая наша Кэт - просто неграмотная баба, которая только что перерезала глотку своему мужу; а - вот поди ж ты!
– изъясняется и ведет себя, как принцесса из классической трагедии, возвышенно страждущая белыми стихами. В том-то и состоит истинная цель беллетристики, крупнейшая победа, какую может одержать романист. Невелика штука вызвать у читателя сочувствие к добродетели; а вот изобразить мерзавца, да при этом заставить нас вздыхать и охать над ним, точно он святой мученик, - это не каждый сумеет. Тут уж требуется настоящее большое искусство; и приятно видеть, что за последнее время многие преуспели в нем.
Сюжет нашей повести основан на историческом факте; чтобы в этом убедиться, стоит лишь взять в руки номер "Дэйли пост" от 3 марта 1726 года, где напечатано нижеследующее:
"Вчера утром, на берегу Темзы, близ Миллбэнка, Вестминстер, обнаружена человеческая голова с волосами, судя по ее состоянию, отрубленная совсем недавно. Голова была выставлена для всеобщего обозрения на кладбище св. Маргариты, и ее видели тысячи людей, но ни один не опознал. Таким образом, до сих пор неизвестно, кто жертва этого чудовищного, зверского преступления, ни тем более, кто его виновник. Есть несколько предположений относительно личности убитого, но столь необоснованных, что мы считаем излишним их приводить. При отделении от туловища голова была сильно искромсана и изуродована".
Голова, произведшая столь сокрушительное впечатление на monsieur де Гальгенштейна, сидела некогда на плечах мистера Джона Хэйса и была им утрачена при следующих обстоятельствах. Мы уже видели, как мистера Хэйса усиленно потчевали шотландским виски. Выпив большое количество названного напитка, мистер Хэйс пришел в крайне веселое расположение духа, стал петь и плясать; но его жена опасалась, что выпитого им недостаточно для оказания желаемого действия, и потому послала еще за одной бутылкой, которую он выпил тоже. Ожидания миссис Хэйс оправдались: после этого мистер Хэйс опьянел настолько, что уже ничего не сознавал.
Он, однако же, сумел как-то добраться до своей комнаты, где бросился на постель и сразу уснул; тогда миссис Хэйс напомнила своим сообщникам о задуманном ими деле, высказав мнение, что сейчас самое время с этим делом покончить {В первоначальной редакции за этим следовало подробное описание убийства, а также казни преступников, взятое из газет того времени. В силу такого своего происхождения никакими литературными достоинствами оно, естественно, не обладало. Подробности преступления просто чудовищны, и в них нет и тени даже той своеобразной романтики, что иногда хоть немного облагораживает убийство. В свое время это вполне отвечало задаче, которую ставил себе мистер Теккерей, - показать в истинном виде нравы и обычаи Шеппардов и Тершитов, бывших тогда излюбленными героями беллетристических произведений. Но в наши дни такая задача не стоит, - и потому мы сочли нужным опустить эти излишние подробности.}.
* * *
Динь-динь-дилень! Опущен мрачно-зеленый занавес, каждый из dramatis personae {Действующих лиц (лат.).} нашел свою судьбу, проворные служители гасят свечи, и публика в задумчивости расходится по домам. А если какой-нибудь критик даст себе труд спросить, отчего это автор, столь многословный при описании ранних диковинных перипетий жизни Кэтрин, вдруг скомкал развязку, казалось бы, открывавшую широкий простор для изящной словесности, - Соломонс ответит, что никакой его опус, уснащенный обилием риторических фигур, не мог бы сравниться по силе выражения с простым рассказом о происшедшем. Ему лично процесс мистера Арама казался куда интересней в отчете газетного репортера, чем в пространном поэтическом изложении одного из прославленных наших романистов. О деяниях мистера Терпина он с большей пользой и удовольствием прочтет у Ньюгетского Плутарха, нежели в "Биографическом словаре" ученого Эйнсворта. Опытный мастер по увенчанию подобных героев заслуженной ими наградой совершит церемонию du grand cordon {Буквально: орденской ленты; здесь - намек на другое значение слова cordon - "веревка".} и быстрей и сноровистей, чем самый рьяный любитель; и точно так же, по нашему убеждению, описывать подобные церемонии дело тех, кто к ним непосредственно причастен, а не тех, кто лишь восхищенно взирает со стороны, не зная многих секретов Кетчева ремесла. Сам великий Мильтон не создал бы столь страшной картины казни, какую мы находим в нескольких строчках из номера "Дэйли пост", что лежит сейчас перед нами "herrlich wie am ersten Tag" {Великолепный, как в первый день (нем.).} свежий и чистый, как в день своего выхода из печати сто с лишком лет тому назад. Подумать только, его читала Белинда за своим туалетным столиком, и внимательно изучали в кофейнях Баттона и Уилла, он давал пищу насмешкам присяжных острословов, о нем говорили всюду, от дворцов до хижин, его знало целое хлопотливое племя в париках, в башмаках с красными каблуками, в фижмах, в мушках, в тряпье всевозможного вида - хлопотливое племя, давным-давно канувшее в бездонную пропасть, к которой и все мы идем быстрым шагом.
Где они теперь? "Afflavit Deus" {Дунул господь (лат.).} - и их не стало! Чу! То не вой ли ветра, который и нас сметет с лица земли? И вот уже у кассы со шрифтом стоит наборщик, чтобы в один прекрасный день известить человечество о том, что "вчера, в своем особняке на Гровнер-сквер" или же "в Ботани-Бэй, ко всеобщему прискорбию" скончался Такой-то. Вот в какие дебри глубокомыслия завел нас абзац о сожжении миссис Кэтрин!
Впрочем, что ж - к этому мы и хотели прийти; по завершении столь утонченной трапезы уместно произнести несколько слов в виде послеобеденной молитвы и порадоваться, что можно наконец выйти из-за стола. Автор задался целью: не допускать в свою драму никаких других персонажей, кроме отъявленнейших мерзавцев (исключение было сделано в двух случаях, - но для самых пустяковых, "проходных" ролей). Свидетельством, что в какой-то мере он этой цели достиг, служат несколько газетных отзывов, которые ему посчастливилось прочесть и в которых повесть "Кэтрин" объявлена одним из самых скучных, безнравственных и вульгарных сочинений, появившихся за последнее время. Автору было весьма приятно узнать это мнение; оно доказывает, что пристрастие к ньюгетской литературе идет у нас на убыль и что, когда честный критик сталкивается с явной и откровенной безнравственностью, он возмущен и не стесняется довольно резко выражать свое возмущение. Да, персонажи этой повести безнравственны, тут нет спора; но автор скромно надеется, что не таков ее замысел. Все дело в том, что читатель наш отравлен медленным ядом популярной нынче литературы и нуждался в таком лекарстве, которое вызвало бы целительную тошноту, ведущую к выздоровлению.
И, слава богу, в очень многих случаях "Кэтрин" оказала достаточно сильное действие и нужный эффект был получен. Автор радуется негодованию, порожденному его повестью, и с приятным чувством подстерегает гримасы на лицах пациентов, проглотивших лекарство. Помнится, в заведении на Берчин-лейн, где Соломонс имел честь проходить курс наук, воспитанникам давали лекарство от кашля, такое вкусное, что все наперебой старались простудиться, чтобы попить его. Кое-кто из наших популярных романистов изготовляет свои произведения по тому же рецепту; содержащийся в них яд заключен в столь сладкую оболочку, что читающая публика, некогда здоровая телом и духом, ныне почти сплошь отравлена этим снадобьем. Но вот уж о Соломонсе такого никто не скажет, - будто его бальзамы согревают кровь, как шампанское, а его пилюли сладки, точно ячменный сахар, - он всегда заботился о том, чтобы порок пороком и выглядел; а если кой-когда позволял ему прикидываться добродетелью, то лишь так, чтобы подделка сразу бросалась в глаза и даже самый неповоротливый ум не мог ее не обнаружить.
Каков же итог его стараний? А вот та самая благотворная тошнота, которую ему посчастливилось вызвать у своих, быть может, не столь уж многочисленных читателей.
Испытал ли кто хоть на полпенни ненужного сочувствия к тому или иному лицу, выведенному в этой повести? Уж, верно, нет. Но авторы, более одаренные и более знаменитые, чем Соломонс, придерживаются другой методы; и долг каждого собрата по ремеслу громко с ними спорить и неустанно изобличать их ошибки.
Таковы были соображения, побудившие мистера Айзека Соломонса-младшего написать повесть о миссис Кэт, и он счастлив, что довел ее до конца. Скажут, что творение его скучно, - что ж, может быть. А великий Блекмор, великий Деннис, великий Спрат, великий Помфрет, не говоря уж о великих сочинителях нашего времени, - разве они не были скучными, хоть это и не мешало их славе? Пусть так: Соломонс скучен, но не нападайте на его нравственные принципы, которые он почтительнейше предлагает вашему вниманию, повесть писана так, чтобы никто не мог принять в ней порок за добродетель; чтобы и тень сострадания "или восхищения не закралась ни в чью грудь; все здесь, от начала до конца - зрелище подлости и мерзости человеческой, и добрые побуждения незнакомы героям. И хоть автор и не помышляет сравниться с упомянутыми великими современниками умом или же изобразительной способностью, он берет на себя смелость полагать, что в нравственном отношении стоит выше их; ибо всей душой ненавидит собственных персонажей и все свои скромные силы употребляет на то, чтобы и у читателя вызвать отвращение к ним.
Хорсмонгер-лейн, январь, 1840.
КОММЕНТАРИИ
"Catherine"- впервые напечатана в "Журнале Фрэзера", май 1839 - февраль 1840, под псевдонимом "Айки Соломонс, эсквайр, младший".
В ту славную историческую эпоху... и дальше.
– Время действия "Кэтрин" - начало XVIII в., царствование королевы Анны (1702-1714) - эпоха, которой Теккерей занимался всю жизнь. Он начал изучать ее еще в 30-х годах, как явствует из его рецензии на книгу "Личная переписка Сары, герцогини Мальборо" ("Таймc", 6 янв. 1838 г.). Эта же эпоха дана широким полотном в историческом романе "Эсмонд" (см. т, 7 наст. собр. соч.), она же служит фоном для некоторых очерков серии "Английские юмористы" (см. т. 7 наст. собр. соч.).