Кевларовые парни
Шрифт:
Такси гремело карданом на ухабах шоссе, Москва наплывала мучительным миражом. Таксист, заждавшийся пассажира, тараторил, как из пулемета. Его распирало от информации, и неважно было, что Олег слушал его вполуха. Стремление к общению выливалось в неконтролируемый поток сознания. За полчаса таксист изложил свое понимание развития политической ситуации в России, дал оценку всем вождям и членам Политбюро, разобрал причинно-следственные связи взаимоотношений Ельцина и Горбачева и сообщил массу весьма полезных советов для человека, вернувшегося из-за бугра… Классический вариант агрессивного
— А вообще, все они козлы!
Это было сказано с убежденностью верного ленинца, не терпящего противоположных мнений. Однако, в отличие от истинного борца за справедливость, нашим родным деревянным он все-таки предпочел баксы. Дав залп из пробитого глушителя, такси вильнуло ободранным багажником и выкатило на улицу.
Во дворе все было, как год назад, — старушки на лавочках, золотушные голуби на помойке. И так же полутемно было в подъезде, только надписи на стенах стали покруче. Когда Олег открыл входную дверь и навстречу пахнуло знакомым запахом, он чуть не расплакался: ничего не забыл. Зеленоватый предвечерний свет пробивался сквозь пыльные окна, под высоким потолком густели сумерки — как всегда по вечерам, там, вверху, где красовались совсем уже бесформенные остатки лепнины, темнело раньше.
Помнится, кто-то из ребят — только вот кто? — все рвался забраться под потолок — высота три пятьдесят — и поковырять там, уверяя, что, если смыть позднейшие наслоения, обнаружатся купидоны. Может быть. Дом старый, купеческий, с причудами. После революции бывший дворец превратился в коммуналку.
«Привет, купидоны, нам еще долго делить компанию».
«Вот ты пока, до явки к начальству, свободен. С чего начнешь? Не обозначиться ли в эфире?» — подал голос внутренний зануда, словно пришедший в себя от всех недельных потрясений.
Круг знакомых специфический. Звон, хотя и тихий, но был — такая работа. Интересно, как среагируют? Раскрыв старую записную книжку, поискал, кому позвонить. Больше всего не хотелось выслушивать слова сочувствия. А потому можно звонить только людям надежным, тем, с кем «и хлеба горбушку, и соль пополам». Первым набрал номер, который не нужно было проверять.
— Николая можно?
— Какого? — спросил неприветливый голос.
— Тектониди. — Интересно, сколько там Николаев, задумался Олег.
— Подождите минуточку. — Голос дал трещину.
— Слушаю вас. Это мать Николая, Елизавета Сергеевна.
— Здравствуйте. Елизавета Сергеевна. Это я, Олег Соколов…
— Олежек! — голос срывается. В трубке слышны всхлипывания. — Олежек, нет больше Коли! Умер сынок мой…
Олег очумело смотрит на телефон, не веря своим ушам.
— Как умер? — такого холодного душа он еще не испытывал. — Как умер?
— Уж год скоро. — Теперь из трубки доносятся рыдания… Олег отшатнулся, услышав «умер». Это на гражданском языке так называется — «умер». На военном языке он просто «двухсотый». Жизнь, значит, все-таки поставила свою точку. И невидимый «черный тюльпан» унес Николая с этой грешной земли.
Снова навалилось это — тяжесть, тьма, пустота, из нее медленно
Но постучали в дверь, и на пороге возник сосед в неизменном тренировочном костюме и тапочках — не стареет, только съеживается как-то с годами. Вот теперь усох до неопределенного возраста: дашь ему и тридцать, и пятьдесят. Редкий для коммуналок сосед — лишку не спросит, с полуслова поймет. Нет, есть все-таки Господь! Прислал в трудную минуту своего архангела.
— Привет, иностранец. — Говорит, словно последний раз виделись только вчера. Архангел явно с бодуна. Значит, они души родственные, а потому разговор сладится. — Совсем разложился под ихним влиянием. Один пьешь. За что? Не возражаю присоединиться.
Сосед прост как грабли. С чужими он не церемонится, демонстрируя презрительную взаимность. Со своими — тем более. Да что церемониться — не одному такому иностранцу задницу вытирал у горшка.
— Поминки справил. — Олег благодарен за этот визит старого домового. — Теперь за свой день рождения пью.
— Так он у тебя когда? — старик морщит лоб, крутит пальцами у виска. — Я помню, не путай.
— По новому стилю.
— Давай по новому. И сколько тебе теперь?
— Считай, в третий раз родился.
— Нет, давай по порядку. — Сосед пододвигает стул, по-хозяйски сбрасывает на диван пиджак. Вилкой Олега цепляет в банке огурчик. Кадык судорожно дергается. — Сперва за того, которого поминаем. Прости, Господи, его душу грешную, не обидь там, наверху.
Без предисловий он скручивает пробку вискаря.
— Этот парень грешником не был, — вроде бы про себя бормочет Олег.
— Несоответственно говоришь. — Сосед льет точно, словно специалист по дробным числам — даром, что ли, лет десять, как на спор, пол-литру разводит с точностью до капли. — На всех на нас грехов, как шерсти на кошке. Все грешные, потому вот и не живем, а расплачиваемся. — Вливает в себя виски, будто в бездонную бочку. Не морщится. Делает паузу, прислушиваясь, как непривычная на вкус влага щиплет дремлющую язву. — Говно пьем! — С хрустом кусает огурец.
— Это тебе кто сказал? — Подобные разговоры с местным домовым оттягивают Олега от грустных мыслей.
— Видение было.
— Веришь в Бога?
— Бывает, кроме него, больше и некому. — Сосед снова хлещет заморское «говно», пока дают на халяву.
— Этот парень грешником не был. Потому что — солдат. И умер от ран, как солдату положено. Были времена, Митрофаныч, когда церковь все грехи воинам отпускала. А если они погибали, то нарекались мучениками, следовательно, безгрешными уходили. — Мысли непотребно скачут, мешаются. Спиртное делает свое черное дело. Но на душе становится теплее. И Олег знает, что Митрофанычем все «будет раскрыто и понято», а потому не стесняется мыслей путаных, потаенных, тех, что не для посторонних ушей.