Кеворка-небожитель
Шрифт:
Кима молча слушала и не понимала, о чем они говорят.
— Плевать я хотел на его преданность. Светила и без нас разберутся с ним. Мне вот возвращаться сейчас к отцу с пустыми крыльями — мороз по коже. А вдруг все обойдется? Хорошо, что не дано нам знать свое будущее, как ты думаешь, Акри?
— Думаю — хорошо.
— Думал ли ты, что самый преданный Альдебарану выпускник разведшколы, Кеворка твой этот, станет предателем? Как ты думаешь, Акри…
— Я уже все сказал, что думал. Ничего не осталось. Глянь туда — сколько выпрыгивает из воды гудзонов! Король приказал тебе истребить их всех под рыбий хвост, а как их истребишь?
— Пускай бы сам тут воевал со своей Чавотой, а то раскомандовался у себя в камнях… храбрец…
— Не должен ты так говорить — нельзя. Ну что ж делать нечего, полетим домой, а то допрыгнут еще до тебя — прикончат королевского сына себе во славу.
Действительно, все новые и новые стаи живых гудзонов выпрыгивали из воды и снова ныряли в воду — они прочесывали озеро, искали Чавоту или хотя бы ее следы.
Чурики и Акри крепко сцепили крылья, закинули туда Киму, и она, чтобы не упасть, обняла их за шеи, и они понесли ее в Талунсию, в царство аридов.
СТРАДАНИЯ БЕДНОЙ ЧАПЫ
Никто из прикатчиков не переживал так одиночество, как Чапа. Когда приемная станция затонула в Хартингском Времени вместе ней, Гутом и множеством безмолвных существ, Чапа от горя обрела собачий голос и принялась лаять. Она лаяла так отчаянно, что даже под гнетом Времени ее лай не затихал и не прекращался. Он окутывал ее, как звуковой пояс, и с этим жутким непрекращающимся лаем она отбыла в ничто до следующей перекачки.
Усталые служки приготовились быть ничем, но Чапа ужасно мешала им, своим безумным лаем возвращая их к вредной и утомительной работе. Надо было вставать, уговаривать собаку, объяснять ей правила внутреннего распорядка в «нигде», но собака ничего не хотела слушать, и даже Гут, которого она признавала за своего, не мог с ней справиться. Так продолжалось неопределенно долго.
— Перестанешь ты в конце-то концов? — свирепо набросился на нее всегда спокойный Гут, в очередной раз выпадая из спячки. — Потерпи немного, и ты поступишь на службу Спецвремени.
— Не хочу — хочу к Вите, к Вите, к Вите! — твердила упрямая собака.
— Будет нам покой или нам не будет покоя? — закричали проснувшиеся и отвернулись к стенке.
— Вам будет покой, — отвечала собака, — если вы меня отсюда выбросите, или дайте мне отсюда самой…
— Кажется, это у вас там называется самоволкой, не так ли? — перебил ее Гут. — Никто из наших здесь на это никогда не пойдет.
— Я пойду, я! — Чапа завыла уже по-волчьи. — Только скажите — куда? Я на все пойду и всем потом пролаю, что убежала сама без вашего ведома. Выпустите, по гроб жизни буду вам благодарна! — И Чапа снова завыла, но завыла теперь уже так, как воют собаки на Луну.
Хартингское Время не выдержало такого безобразия и пнуло Чапу так, что она с шумом и треском вылетела из него на альдебаран. Там она повела носом туда-сюда, но нигде не обнаружила витиных следов.
— Гут! — завыла она еще громче. — В какую сторону поехала та телега, на которой увезли Витю? Гут!
Гут не отзывался.
Тогда Чапа начала стучать задней ногой по альдебарану и стала выкрикивала свой вопрос много-много раз подряд, пока не получилась бессмыслица.
Однако и тогда Гут не откликнулся.
— Ты, что ли, спишь, Гут? — тихо прошептала Чапа.
И Гут ей так же тихо ответил:
— Нет, я не сплю, Чапа.
— А почему не спишь, Гут?
— А ты не догадываешься?
— Если не спишь, тогда скажи — куда они все подевались?
— Не могу.
— Но ты же не спишь.
— Не потому не могу, что не сплю, а потому…
Тут Хартингское Время рассвирепело окончательно и теперь вслед за Чапой выпихнуло наружу Гута, и Гут сказал:
— Говорил я тебе — перестань! Вот теперь из-за тебя и меня выгнали. Что я буду делать без работы?
— Пошли отсюда.
И они пошли отсюда и долго-долго плутали по боковым извилистым улицам. Чапа всю дорогу бежала с энтузиазмом и вся светилась надеждой, а Гут рядом с ней машинально передвигал ноги, поглощенный одной мыслью: может быть, решение Хартингского Времени — все-таки еще не окончательное, может, оно перебродит и перестанет на него сердиться. У него даже есть поговорка «Что было, то прошло!»
Но что прошло — было ли?
Гут задумался над этим и не заметил, как столкнулся с Цытириком. Его знаменитая белая борода теперь торчала редкими спекшимися кустиками, один глаз заплыл, плащ был прожжен во многих местах до дыр, а сам Цытирик тащился, припадая сразу на обе свои ходули.
— Что с вами, Великий? — в ужасе ахнул Гут и упал на колени перед ним в альдебаранскую грязь.
— Я бежал, Гут, — прохрипел, задыхаясь, Цытирик, — я бежал из альдебаранки. Там на белой стене я начал писать новую историю Гвадария Фигософа и едва не спекся… Гут, мне надо отдышаться: я позволю себе отдохнуть рядом с тобой.
Они перебрались на обочину дороги и уселись там. Чапа потащила Гута за ногу.
— Подожди! Не видишь — я слушаю старшего.
— За работой, как всегда, я сильно увлекся и забыл, где нахожусь, — продолжал Цытирик, — и вдруг как током меня ударило. Может, я закоротил им что-то какой-нибудь своей умной мыслью на белой их стене, — уж не знаю, только вышвырнуло меня оттуда, да с такой еще силой, чуть было рэнь из руки не выронил, представляешь, но главное — не в этом…
— Ой-е-ей, как страшно мне за вас!
Некоторое время Цытирик молча собирался с силами.
— Трудно даже вообразить, что я видел собственными глазами… нет, не могу произнести это вслух. Да-да, я вынужден об этом открытии только писать, писать, писать…
И Цытирик нацарапал на альдебаране своим рэнем: «Фигософ — дерево, простое бревно!»
Гут от волнения не мог ничего понять и таращился на Цытирика.
— Ну как тебе новость?
— Да!
Цытирик изучающе посмотрел на него и спросил вдруг:
— Гут, ты хоть понял, что верховный правитель Альдебарана, Гвадарий Фигософ — дерево…