КГБ играет в шахматы
Шрифт:
— Почему этот пьяный командует вами? — не без ехидства спросил я капитана милиции, старшего среди милиционеров.
— Все нормально, — успокоил меня капитан.
Бывали и другие реакции. Старый и по виду больной мужчина сказал мне: «Я приветствую вас. Мне помирать здесь», — он широким жестом показал в сторону арбатских переулков. — Но вас я приветствую», — он опять использовал это не очень подходящее слово. А я подумал почему-то, что этот человек знает, наверное, об Архипелаге ГУЛАГ не по книжке Солженицына.
Но кто вызывал у меня легкий ужас — так это старухи. Их ненависть была натуральной — или очень хорошо сыгранной. Я, конечно, допускал, что все эти старухи были ветеранками секретной полиции. Но они могли быть и естественным гласом глупого народа. Вроде старушки, которую обессмертил Ян Гус [1].
Видели наши демонстрации и коллеги. Место демонстраций, которое мы выбрали — вход на Гоголевский бульвар с Арбатской площади, — миновали все, идущие в Центральный шахматный клуб СССР или из него. Так что мимо нас проходили и шахматные бюрократы, и гроссмейстеры. Однажды, это было уже в начале мая, за нас вступился гроссмейстер Женя Свешников. Милиционеры ждали запаздывавшую машину, чтобы запихнуть нас в нее. И тут возник идущий в клуб Женя. Он поздоровался с нами, а узнав, что нас забирают в милицию, заявил милиционерам, что знает нас и ручается, что мы известные шахматисты и приличные люди. Женя продемонстрировал даже удостоверение тренера сборной России. Нас все равно уволокли, но поступок Свешникова меня растрогал.
Загадочным образом противостояние с властью для законопослушного до той поры вроде бы Свешникова, начатое им у памятника Гоголю, продолжилось серией судебных процессов. Тут были и попытка доказать, что видеофильмы, конфискованные у Жени по доносу его первой жены, не порнографические, а эротические, и суд с подмосковным городом Химки, отказывавшемся прописать его у мамы, и суд с республикой Латвия, не дававшей Свешникову права жить у его жены-рижанки. На что подчас уходят силы нашей души!
Между тем наступило 24 апреля — начало еврейского Песаха, и мы ушли на пасхальные каникулы — объявили недельный перерыв в демонстрациях. Песах — праздник освобождения евреев из египетского рабства— имел для отказников дополнительный смысл. Последние три тысячи триста лет случалось нередко, что евреев изгоняли из той или иной страны. Но едва ли не впервой со времен Древнего Египта из Советского Союза евреев не выпускали. Поэтому слова Моисея, обращенные к фараону: «Отпусти народ мой», — стали едва ли не девизом отказнического движения.
Песах празднуется как застолье в первые два вечера. Первый Седер мы провели в Спасохаузе — московской резиденции посла США Артура Хартмана. Зал, где проходило празднование, описан в романе Булгакова «Мастер и Маргарита» как место бала Сатаны. В тридцатые годы американский посол проводил здесь пышные вечера с птицами и зверьми, арендованными в Московском зоопарке. Второй Седер мы праздновали на квартире американского корреспондента новостного канала кабельного телевидения — я тогда еще не различал эти каналы — Лури. Меня поразило тогда, что жена его Марджарет перед Песахом съездила в Хельсинки, чтобы купить хорошую рыбу для приготовления знаменитой еврейской гефилте фиш. В московских магазинах, даже валютных, найти то, что хотела, она не смогла.
В последние дни Песаха случилась чернобыльская катастрофа. Несмотря на наступившую в Москве жару, мы сидели с закрытой форточкой. Боялись радиоактивного южного ветра. А дебильная советская пропаганда повторяла, что разговоры об опасности — это злобная западная выдумка. 1 мая на зараженные радиоактивностью улицы Киева вывели на демонстрацию детей. До нашего отъезда из Москвы 30 мая у нас успели пожить беженцы из Киева.
Второго мая мы возобновили наши демонстрации. Я с удивлением обнаружил, что привычка прошла, и на демонстрации 2 мая ко мне опять вернулся страх в виде холодной тяжести внизу живота. Вскоре, однако, демонстрации опять стали рутиной.
Особняком стояла демонстрация 5 мая. В ту пору в Москве работал удивительный посол Мальты. Звали его Джузеппе, фамилии его я не знал никогда. Была у Джузеппе жена — рыжая киевская девица Зина с зелеными глазами. Я не слышал голоса Зины, но почему-то мне казалось, что безумство поведения Джузеппе шло от Зины. Посол явно нарывался.
В какой-то момент нашей кампании мой товарищ Валерий Сойфер спросил Джузеппе — не слабо ли тому прийти на нашу демонстрацию. «Ничего не слабо», — ответил Джузеппе.
Когда 5 мая мы прибыли к памятнику, нас там поджидали Джузеппе и Зина. Мы сняли наши курточки, обнажив Анины аппликации. К нам приблизились посол республики Мальта с супругой и затеяли дипломатическую беседу. Вскоре они покинули место демонстрации, а мы остались демонстрировать. Нас почему-то не арестовывали. И тут выяснилось, что делать нам на нашей демонстрации абсолютно нечего. Публика глазела на нас, мы глазели на публику. Вот прошли в шахматный клуб мои приятели — гроссмейстеры Миша Гуревич и Саша Чернин. Мы сделали вид, что не узнали друг друга. Чего им только не хватало — так это рапорта в КГБ. Гуревич и так был тогда рекордсменом по невыездам. В тот год он был чемпионом СССР, а его не пустили даже с делегацией комсомола в Монголию.
Потом мы стали разглядывать памятник. Гоголь, обращенный лицом на Арбатскую площадь, был одним из самых нелюбимых москвичами памятников города. Когда-то здесь стояла замечательная скульптура Гоголя работы Андреева. Но тот Гоголь оказался слишком грустным и талантливым для оптимистичных и бездарных сталинских времен, и его в 1951 году сослали во двор дома графа А. П. Толстого на Суворовском бульваре, а здесь установили помпезный памятник работы Томского. Да и посвящение на постаменте было дурацким: «Великому русскому мастеру слова от Советского правительства». Я сказал Ане, что Гоголю, столь художественно описавшему еврейский погром в «Тарасе Бульбе», наверняка приятно ежедневно наблюдать еврейские погромы, когда нас волокут в милицейскую машину.
Промаявшись минут двадцать, мы поехали писать очередную жалобу Горбачеву. А я всерьез встревожился — что мы будем делать, если они перестанут обращать внимание на наши демонстрации?
Я напрасно волновался. На следующий день нас опять арестовали.
Послу Мальты его выходка просто так не прошла. Через месяц или два после выхода к Гоголю его объявили персоной нон грата и выслали из Советского Союза. Я встретил Джузеппе еще раз весной 1988 года в Милане. Он был грустен — карьера на Мальте для высланного посла была закрыта.