КГБ играет в шахматы
Шрифт:
Теперь понятно, что КГБ и партия совершили ужасную для себя ошибку, создав в СССР многотысячную общность отказников. Когда режим попытался модернизироваться, эта группа людей, по советским меркам внутренне свободная, борясь за свои права, увлекла и других и во многом способствовала гибели советской системы.
Занятна история отказника Сергея Мкртычана. По примеру нашей демонстрации, он с женой и младенцем-сыном начал весной 1988 года свои ежедневные демонстрации у памятника князю Юрию Долгорукому напротив Моссовета, требуя разрешения на выезд. Власти повели себя так, как я опасался, они могли бы повести относительно наших демонстраций, —
Постепенно к нему стали присоединяться другие. Но не отказники. Мало ли у людей могло быть претензий к советским властям. Демонстрации становились массовыми.
В концё концов Сергей с семьей уехали из СССР. А оставшиеся усвоили себе, что можно бороться с властью за свои права.
Вернусь к нашему отъезду. Сказалось чрезмерное напряжение последних полутора месяцев — 22 мая у Ани начались непонятные сильные боли в животе. К нам приехал мой дальний родственник и наш хороший друг Леня Селя. Сейчас Леонид — нейрохирург в пригороде Вашингтона и профессор Джорджтаунского университета. А тогда он работал хирургом-ортопедом в Боткинской больнице. Леня отвез Аню в свою больницу и простоял около нее в ту ночь все время, пока ей делали операцию. Что могло взбрести в голову людям из КГБ, когда человек столь беззащитен — с разрезанным животом и под наркозом?
На следующий день я приехал проведать Аню. Соседняя с Аниной палата была убрана в мрамор. Она была мемориальной. В этой палате в 1918 году лежал Ленин после того, как в него стреляли на заводе Михельсона. И я подумал, что между этими двумя палатами умещается вся история политически активных евреек России XX века. От страстного стремления что-то изменить в этой стране до не менее страстного желания покинуть ее.
В понедельник 26 мая я принес Сазоновой все необходимые бумаги.
— Вам надлежит покинуть СССР до четверга двадцать девятого мая, — сказала Сазонова.
— А нельзя ли в пятницу? — на всякий случай поинтересовался я.
— Нет, — на секунду задумавшись, ответила Сазонова.
А я подумал, что если бы она ответила — можно, мы все равно постарались бы улететь в четверг.
Я взял такси и поехал за Аней. Несмотря на то что врачи советовали ей пробыть в больнице еще три дня, нам пришлось сразу ехать домой. Нужно было получать визы в австрийском и в представлявшем Израиль голландском посольствах, покупать билеты.
После получения разрешения, когда конфликт, кажется, разрешился, опека над нами со стороны КГБ не ослабела — все те же две машины без номеров и две бригады преследования. При этом, видимо, обидевшись на унижавшее их поражение, гэбэшники стали грубы: толкались, угрожали.
Аня как-то пошутила: «Есть вариант, при котором мы не уедем никогда. Если они потребуют, чтобы мы оплатили им их работу с нами, — нам не расплатиться». Конечно, с нас содрали, как и со всех уезжавших тогда, по 1300 рублей с человека за отказ от их гражданства — примерно по среднему годовому заработку за один отказ. Но эти деньги покрыли бы лишь малую часть их расходов.
Может быть, поэтому при отъезде у нас украли на таможне нашу шахматную библиотеку и все наши спортивные медали. Книжки, которые они украли, я в основном уже прочел, но вот выиграть те медали вновь возможности не представилось.
Моя сестра, которая пробыла в СССР отказницей на два года дольше нас, написала жалобу на таможню. Она получила удивительный ответ от начальника московской
Хотел бы я посмотреть на то решение. Во-первых, там должно было быть сказано не «лишить», а «украсть», поскольку медали у нас не конфисковывали, а тихо забрали из багажа. Во-вторых, они изъяли не только медали, выданные нам Шахматной федерацией СССР, например золотые медали чемпионов СССР, но и две золотые медали FIDE чемпиона мира среди студентов, которые я выиграл в 1966 и 1967 годах в составе советской команды. Хотя конечно, украсть можно не только то, что сам выдавал.
Имея ответ Сванидзе, Бэлла подала в суд на Шахматную федерацию СССР. В те годы Бэлла стала главным экспертом среди отказников по юридической защите их прав от властей.
Суд состоялся, вернее начался. Вскоре после начала заседания в зал вошел некто и увел судью в заднюю комнату. Вернувшись бледным, судья огласил свое решение: иск о возврате наших медалей обсуждению в суде не подлежит. Хотел бы я знать, в чьих коллекциях пылятся нынче наши медали.
12. Свобода
Самолет Москва — Вена, на котором мы улетали, был почти пуст. В ту пору мало кто получал разрешение на эмиграцию. С нами летел лишь пятидесятник Паша Тимонин с женой. Они прорвались, «борясь за мир». Тогда отказники, как еврейские, так и не еврейские, создали шуточную организацию «борцов за мир». КГБ тратило в те годы миллионы, организуя на Западе «писников», боровшихся с внешней политикой США. Но не могло потерпеть внутри страны неорганизованных советских «писников». Тем более что те, встречаясь с приехавшими в Советский Союз западными «коллегами», могли рассказать тем, что СССР не такое уж миролюбивое государство. Вот этих советских «писников» понемножку и отпускали.
Паша сидел в самолете на ряд впереди меня и, оборачиваясь, пытался поделиться набегавшими мыслями.
При этом он все время прикрывал рот ладонью. Считалось, что гэбэшники могут на расстоянии читать по губам. Кто его знает, — может, и была у них такая техника. Я кричал бывшему «писнику»: «Паша, убери руку! Мы на свободе!» Паша смущенно улыбался: «Да, конечно». Но через минуту его ладонь вновь возвращалась к губам. Что поделаешь, многолетняя привычка.
Чувство свободы, о котором я кричал Паше, с момента нашего отъезда надолго стало доминантой, которую я ощущал постоянно всеми своими органами, включая кожу. Видимо, надо чего-то страстно желать на протяжении семи лет, чтобы, добившись, по-настоящему пережить это.
Года через полтора после нашего отъезда из СССР я играл в Лос-Анджелесе в турнире American Open. После первого дня соревнования я провел бессонную ночь — ужасно мучил зуб мудрости. Наевшись аспирина Bauer, я сыграл утреннюю партию и отправился к врачу удалять вредный мудрый зуб. И вот я играю вечернюю партию со ртом, полным крови после операции, и думаю: «Стало ли менее острым после зубных мучений чувство свободы, которое я ощущаю кожей? Нет, не стало!»
В 1990 году на турнире в Линаресе, ближе к финишу, я выиграл партию у Гарика Каспарова, доведя наш личный счет до 3:0. После партии ко мне подошел известный испанский шахматный журналист Леончо Гарсия, носящий среди шахматистов ввиду полного отсутствия растительности на его голове прозвище Череп, и, протянув мне микрофон, задал вопрос, на который, как ему казалось, он предвидит мой ответ.