КГБ в смокинге. Книга 2
Шрифт:
Ночь с 5 на 6 января 1978 года
Пржесмицкий явно преувеличивал свой оптимизм. Задолго до посвящения в «непосвященные» и явно несостоявшиеся агенты КГБ я всегда умела остро чувствовать тревогу, которую испытывали окружающие. Ощущала ее физически. Помню, как-то на студенческой вечеринке, где разговоров и смеха было гораздо больше, чем съестного на колченогом столе (что вообще характерно для тех прекрасных лет), я сидела рядом с эффектной, не по-советски одетой и размалеванной девицей, которую привел один из моих шалопаев-сокурсников. Девица явно не «въезжала»
Теперь у меня болело не только плечо, но и затылок, запястья и спина. И я знала, что это не от нервотрепки или недосыпа. Зловещая атмосфера тревоги и неопределенности буквально витала над головами пассажиров «татры». Если бы мои странные попутчики ругались матом, передергивали затворы пистолетов и вообще демонстрировали признаки активной и даже враждебной деятельности, все было бы не так страшно. Но в машине царила мертвая тишина, как будто мы были одной убитой горем семьей, возвращавшейся с похорон близкого человека. Мы ехали по глухой и совершенно безлюдной трассе уже больше пяти часов. Редкие встречные машины с ревом проносились мимо и тут же растворялись в метельной мгле. Временами нас заносило, но водитель уверенно выправлял руль. Майор все чаще поглядывал на часы, но не произносил ни слова.
После того как в лесу «сошли» два пассажира, в «татре» стало значительно просторней. Однако даже в плавучей тюрьме сухогруза «Камчатка» я чувствовала себя более комфортно, нежели в салоне этой странной машины, мчавшейся в неизвестность.
Пржесмицкий, очевидно, исчерпавший во время нашей беседы в лесу месячный запас красноречия, молчал, как памятник Пушкину на одноименной московской площади. Вшола, теперь сидевший справа от меня, по-детски вздыхая, спал. Водитель, который так ни разу и не открыл рот, тоже не вносил разнообразия в замкнутое пространство салона.
— Милиционер родился, — тихо вздохнула я.
— Что? — полуобернулся Пржесмицкий.
— Это в России так говорят. Когда молчание продолжается больше пятнадцати секунд.
— Вы хотите убедить меня в том, что Россия — родина болтунов?
— Взгляните на себя в зеркало, пан Пржесмицкий. Разве вы похожи на человека, которого в чем-то можно убедить?
— Вы очень устали, пани, — вздохнул он. — Потерпите немного. Скоро мы будем на месте.
— Может быть, уточните, на каком именно? В порядке, так сказать, международного обмена и доброй воли.
— Вы думаете, если я вам отвечу, мы доедем до этого места быстрее?
—
Пржесмицкий перекинул согнутую руку через спинку сиденья и уже с интересом поглядел на меня:
— Скажите.
— Из какого-нибудь украинского местечка. А может, даже из Черновцов. Так что у меня есть для вас пикантная новость, пан Пржесмицкий: вы, извините, еврей…
Возможно, мне это только показалось, но бетонный затылок водителя слегка шевельнулся. Тем не менее на меня это наблюдение произвело совершенно ошеломляющий эффект.
— Что, действительно похож? — вдруг хмыкнул Пржесмицкий.
— А не должны быть похожи? — спросила я.
— А кто в таком случае вы, пани?
— А то вы не знаете?
— Вы полагаете, я должен знать?
— А вы хотите, чтобы я поверила, что вы устроили пальбу на мирном советском сухогрузе и вечерние автогонки с тайными похоронами исключительно потому, что увидели через иллюминатор мое лицо и сразу признали во мне родную сестру, считавшуюся пропавшей без вести?
— Мою сестру сожгли в Треблинке, — тихо сказал Пржесмицкий. — Ей было восемь лет…
— Извините меня.
— О чем вы, пани? — Пржесмицкий пожал плечами. — Вашей вины тут нет.
— Простите меня еще раз… — я чувствовала, как горят мои щеки.
— Вы еврейка?
— По матери.
— Еврейка, — уже утвердительно кивнул Пржесмицкий. — Ваша мать жива?
Я молча кивнула.
— Вы единственный ребенок в семье?
— Да.
— Нас, к счастью, было двое… — Пржесмицкий взглянул на светящийся циферблат наручных часов. — Но сестру свою я не помню. Так что мы с матерью остались одни.
— А ваш отец?
— Вам что-нибудь говорит такое географическое название — Катынь?
— Н-не думаю.
— Ну да, конечно… — по губам Пржесмицкого скользнула горькая усмешка. — Об этом в ваших учебниках истории не пишут. Короче, пани, мою сестру сожгли эсэсовцы, а отца расстреляли ваши коммунисты. Он был офицером. Польским офицером. Хотя его мать — тут вы правы, пани — родилась на Украине.
— Коммунисты вовсе не мои, пан Пржесмицкий.
— Да уж, — хмыкнул мой собеседник. — Что не ваши, это точно. У меня не так давно была возможность убедиться в этом.
— И теперь, значит, вы воюете против всего мира?
— А кто вам сказал, что я воюю? — он отвернулся к окну, словно потеряв интерес к беседе. — Воюют по приказу. А я — человек убеждений. Следовательно, я не воюю, а дерусь.
— И за меня тоже?
— Получается, что так…
— Но почему? Вы же меня не знаете.
— Я не могу ответить на ваш вопрос, пани, — не отрываясь от окна, сказал Пржесмицкий. — Впрочем, вы достаточно умны и наблюдательны, чтобы понять все и без моих разъяснений…
Он вновь умолк, и я поняла, что наш диалог прервался окончательно. «Вы достаточно умны и наблюдательны…» Какой женщине не было бы приятно услышать такое, да еще от совершенно нормального, смелого и дельного мужчины? Но не в машине ведь, из которой в полночный час в темном лесу сгрузили двух покойников, а где-нибудь в теплом и со вкусом обставленном месте, под тихую и нежную музыку, с чашкой ароматного кофе в руках…