КГБ в Японии. Шпион, который любил Токио
Шрифт:
Но причина моего вызова была связана отнюдь не с Брежневым, хотя косвенно вполне умещалась в моральные рамки его огромной, бестолковой и загнивающей империи. Я проговорился одному из наших стажеров университета Токай, которых я продолжал опекать, ибо сам не так уж давно принадлежал к их кругу, что являюсь разведчиком. В этом не было ничего странного, поскольку отец этого студента был заместителем начальника советской разведки. Оба мы были сыновьями высокопоставленных генералов КГБ, что создавало психологическую общность. Проблема была лишь
К тому же он дружил с другим корреспондентом, полковником ГРУ, а незадолго перед этим военная разведка потерпела сокрушительное поражение от КГБ, отобравшего у нее несколько должностей в токийском представительстве «Аэрофлота»…
Похоже, что в Москву пошли два доноса: один от студента, а другой — от полковника ГРУ, который был в то же время и агентом КГБ. Короче говоря, мой пустячный вопрос рассматривал партком разведки, вынесший решение вызвать меня в Москву.
Там начальник японского отдела Ф. неофициально дал мне прочитать письмо управления «К», на котором некий начальник написал следующее: «Подшить в выездное дело Преображенского. Каждый последующий его выезд за границу решать с учетом данного письма».
— Наша задача сейчас — утереть нос управлению «К». Пиши записку о том, что ничего подобного не было! — мягко и настороженно улыбаясь, сказал Ф.
Записка составила тридцать две страницы. Она была абсолютно лишена какой-либо логики, зато полностью соответствовала манере мышления начальников КГБ. Основной постулат ее был таков: «Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда». Попутно, через каждые две строчки, я ненавязчиво напоминал о том, что ГРУ вредит КГБ где только может.
Разумеется, по правилам КГБ на несколько дней, требуемых для сочинения этой записки, меня поместили, хотя и не заперли, в отдельном кабинете, а коллегам запретили со мной общаться. Но они, конечно, общались, хотя и не все.
Наконец я вручил готовую брошюру Ф. Он тотчас же вызвал всех своих подчиненных среднего звена, начальников отделений, и в их присутствии углубился в чтение. При этом для полного удовольствия он закурил американскую сигару. Такие сигары явно были ему не по карману, да и купить их в Москве тогда было невозможно, потому подчиненные разведчики присылали их Ф. дипломатической почтой со всех концов земли.
С наслаждением вдыхая сигарный дым, Ф. взял линейку, затем — яркий японский фломастер, который в Москве тоже не купить, и с многозначительным видом подчеркнул пару строчек. Начальники почтительно замерли, и я тоже. Уж так сильно хотелось вернуться мне в Токио, где оставалась моя семья.
Ф мог с таким же успехом подчеркнуть любую пару строчек в моей записке, поскольку в ней на все лады варьировалась одна и та же мысль. Но этот его жест означал, что он будет меня защищать перед Крючковым.
Так и случилось.
— Бумага находится на столе у Крючкова. Не выходи ни на секунду из комнаты! — велел Ф., и при этом его холеное лицо покрылось красными пятнами.
Каждые полчаса Ф. звонил секретарше Крючкова, и она почему-то не кричала в трубку, как это обычно делают советские секретарши: «Чего вы звоните каждые полчаса? Вам что, делать нечего?!»
Наоборот, она каждый раз мелодичным голосом сообщала что-нибудь такое, чего рядовым чекистам знать не положено. Например:
— Владимир Александрович в Кремле Е Центральном Комитете у товарища Лукьянова… Обедает… Заехал в поликлинику на процедуры… Встречается с вьетнамскими друзьями… Его вызвал товарищ Чебриков. Находится на пути в Ясенево!..
При этих словах Ф всплеснул руками и прокричал, благо никого вокруг не было:
— Ну, Константин, молись!..
Через полчаса на столе у Ф оглушительно зазвонил белый телефон с золотым изображением государственного герба и надписью: Крючков.
Ф. покраснел, потом мгновенно сделался бледным как полотно и, выскочив из кабинета, понесся по длинному коридору, благо в столь поздний час никто из подчиненных не мог его видеть…
…Итак, я снова в Москве, но на этот раз — в роли победителя. Меня вызывает все тот же Крючков, который в прошлый раз защитил меня от несправедливого (а в сущности, вполне заслуженного) доноса.
Торжествующе улыбаясь, Ф сказал:
— Нам предстоит обучить Кана шифрам и радиосвязи, чтобы не стыдно было доложить об этом товарищу Чебрикову, Буквально завтра тебе предстоит самому научиться шифрам, а потом передать это искусство Кану…
Следующим утром я с утра был уже на Лубянке, где находился штаб Восьмого главного управления (ныне входит в ФАПСИ), занимавшегося шифрами. Оно было суперсекретным, и потому прапорщики-охранники долго тискали в руках мой загранпаспорт, испещренный печатями виз, а потом вдруг заявили:
— Приятно познакомиться с крупным советским разведчиком!..
— Да никакой я не крупный, — возразил я, — работаю только в Японии. И неизвестно, поеду ли еще в какую нибудь другую страну!..
С прапорщиками можно было не церемониться в высказываниях. Подтекстов они не понимали, а со старшим по званию, тем более разведчиком, побоялись связываться и уж тем более не посмели бы обвинить его в пораженческих настроениях.
Работник 8-го главка, ожидавший меня в крошечной комнатке, положил передо мною огромный лист, заполненный буквами немецкого алфавита. Это наводило на мысль о том, что шифр, которому меня должны были обучить, создавался еще во время войны.
— А вам известно, что я работаю в Японии, причем по китайцам? И немецкого языка ни я, ни мой китаец не знаем? — спросил я.